Одна из них
Шрифт:
– Смотри, что у меня есть – привет от Бонни.
Мари вскочила с матраса и, спотыкаясь, заковыляла к решётке – ноги затекли. Мари сразу догадалась, что он держит в руках, и её сердце на мгновение остановилось. Несколько секунд она не дышала. Стояла, замерев посреди полутёмной камеры.
– Вы пойма… – начала она, но голоса не было. Откашлявшись, она попыталась снова: – Вы её нашли?
Госс медлил. Он рассматривал Мари, полумёртвую от липкого страха, с лечебным корсетом вокруг груди, и не было в нём ни злорадства, ни жестокости.
– Мы взяли след, – наконец ответил он. – Она в Индувилоне.
Мари невольно кивнула. Этого следовало ожидать… Кассандра отправилась искать правды в ближайшем большом городе. Одна или со Стафисом? Нет, он бы не оставил Лидию… Может быть, с отцом? Мари могла только надеяться, что сестра не осталась одна в такой момент.
– Она потеряла его? – тихо спросила Мари, кивая на паспорт.
– Ах… нет, – Госс совсем некстати улыбнулся. – Паспорт нашли на чёрном рынке, он был украден. Нам, скорее всего, удастся проследить её путь, так что скоро вы снова будете вместе. Разве ты не этого хочешь?
Мари с возмущением вскинула голову. Какой… бред! Но в глубине души она содрогнулась, и голос в голове прошептал: «Да-да, ты ведь жаждешь, чтобы вы опять оказались вместе, ты ждёшь каждую минуту, что её приведут к тебе, и неважно, что будет потом…»
– Нет, – дрожащим голосом сказала Мари. Госс не выдержал её взгляда – убрал паспорт Кассандры и резко отвернулся.
– Индувилон – большой город, – сказал он. – В нём много потерянных девочек.
И ушёл.
Она ничего не знала, Госс был в этом уверен. Она могла блефовать, изобретать истории, утверждать, что является принцессой Амейн, но было очевидно, что Мари просто пытается прикрыть Кассандру, которая тоже наверняка ни о чём не догадывается. Ему хотелось бросить всё и поехать домой. Он не понимал, зачем они устроили охоту на детей, до этого живших своей обычной жизнью с её радостями и горестями. Роттер решил влезть в это дело – и что? Теперь одна из девочек в тюрьме, а две другие пропали, и неизвестно, чего от них ждать.
Госс был совершенно растерян и всё прокручивал в голове, как же ему повезло вляпаться – иначе и не скажешь – в эту историю. Снова он оказался в неподходящее время в неподходящем месте! Как десять лет назад, когда его только что приняли на госслужбу и он был в тюрьме на подхвате – «подай, принеси, убери». Это было тёмное время: слишком мало адекватных полицейских, зато в избытке людей, стремившихся урвать себе лакомый кусок в новой стране, пока другие не смотрят. Старые тюрьмы были переполнены, и никакого порядка…
В этом хаосе Госс приметил среди заключённых в Алилуте одну особенную семью: мать, дочь и новорождённый сын. В отличие от других арестантов, эти сносили все лишения и горести с удивительным достоинством. Даже дети. Было в их лицах что-то особенное, вот как сейчас у Мари, какой-то свет или чувство, а может,
Госсу было жаль ребятишек. Как мог, он старался разнообразить их гнетущие дни в заключении. Будь на то его воля, он бы отпустил их на все четыре стороны, взяв с главы семьи обещание, что тот не будет вмешиваться в политическое устройство нового мира. Но, конечно, эти вопросы так не решались, Госс даже тогда это понимал.
Его уже давно перевели в следственный изолятор в Роттербурге, когда до него дошли вести, что мать казнили, а отца удалось схватить, когда тот попытался вернуть себе детей. Выманили…
Меньше всего на свете Вилмор хотел оказаться втянутым в нечто подобное. Но время шло, Мари становилось хуже, и расследование не давало результатов. Из столицы требовали принять меры, а Госс медлил и просил подождать. Роттер был им недоволен – ну и ладно. Втайне Госс надеялся, что его снимут с должности и отправят домой, и пусть другой доводит дело до конца, лишь бы не он!..
Эмоции – то, что Госс старался отделять от работы каменной стеной. На службе не было места эмоциям: ни сочувствию, ни раздражению. Нельзя было видеть в заключённых людей. В тот вечер, когда Госс разорвал конверт, просмотрел результаты экспертизы ДНК и развернул смертный приговор для Мари Клингер, он понял, что больше так жить не может.
Эльсона одёрнула камуфляжный комбинезон, взбежала вверх по деревянным ступенькам – раз, два, три, четыре – и постучалась. Окно было открыто, и она могла слышать, как внутри с мягким шелестом переворачивают страницы газеты.
– Разведка! – крикнула она.
– Заходи.
Эльсона торопливо пригладила короткие светлые волосы, потянула дверь на себя и шагнула в затемнённую комнату. Само дельный квадратный стол, несколько табуреток и длинная скамья составляли всю обстановку фанерного домика. В расписанной греческими символами раме висела чёрно-белая картина. Эльсона мельком взглянула на нарисованную кошку – ей всегда казалось, что та улыбается. В комнате никого не было, и тем не менее Эльсона доложила, обращаясь к занавеске в углу:
– В двух километрах к юго-востоку от лагеря замечена незнакомая девушка. Вещей никаких. Продвигается медленно, неуверенно.
Ответа не последовало. Эльсона нахмурилась, выждала несколько секунд и сердито сказала:
– Ляля Бимбикен, не соизволите ли вы?..
Занавеска в углу комнаты отдёрнулась. На полу в позе лотоса и с газетой на коленях сидела смуглая длинноволосая женщина. Она посмотрела на Эльсону так пристально и строго, что той стало не по себе. Эльсона давно знала Бимбикен – и всё равно зачастую не понимала, что у неё на уме.