Одна на миллион
Шрифт:
Так и было.
— Не важно, — я улыбнулась. — Просто здорово, наверное, когда вокруг тебя столько много любящих людей, ценящих тебя просто за то, что ты вот такой вот весь.
— Какой “такой вот весь”? — уточнил Никита.
Я пожала плечами.
— Гиперактивный маленький засранец. В хорошем смысле, конечно. Забавный. Понимающий. И добрый … По крайней мере, по каким—то неизвестным мне причинам, со мной ты именно такой.
Тут я замолчала.
— Гиперактивный маленький засранец? — переспросил Никита так, словно кроме этого ничего не услышал. А затем улыбнулся.
Я подумала о том, что он сделал это специально,
В медпункте в одной из тумбочек мы нашли маленький электрический чайник, кофе и целый невскрытый бисквитный рулет с черникой. После целого дня голодовки он показался мне чем—то настолько вкусным, что если бы меня спросили, за кого из знаменитостей я бы хотела выйти замуж, то я бы ответила, что за этот рулет. Лицо Никиты, с жадностью жующего свою добрую половину бисквита, выражало примерно те же эмоции.
Тишина длилась довольно долго, даже после того, как с рулетом и кофе было покончено. Никита завалился на кушетку вместе с буклетом о подростковой беременности, а я прошла в дальнюю комнату медпункта, где висела таблица проверки зрения. Для меня не составляло труда прочитать все буквы, кроме тех, что располагались на самой последней строчке: в век компьютерных технологий мое идеальное зрение служило для меня предметом гордости.
— Я в линзах хожу большее количество времени, — позже сообщил мне Никита. — А дома в очках, чтобы глаза отдыхали. Без ничего я вижу только первые две верхние строчки. Остальное больше похоже на размытые кляксы, — а затем, после продолжительной паузы, он добавил: — Плохое зрение — это единственное, что досталось мне от матери.
В кабинет музыки мы вернулись полные намерения остаться там до утра. Но я, почему—то, не могла заставить себя сесть и успокоиться. Энергия, взявшаяся у меня буквально из ниоткуда, била фонтаном прямо в голову. Никита, который, похоже, заметил, как я сначала присаживаюсь на стул, а затем вскакиваю с него и начинаю ходить по кабинету, нахмурил брови. А мне просто хотелось снова сделать что—нибудь интересное. Мне возможно впервые в жизни, по—настоящему захотелось жить.
— Так во сколько там, ты говоришь, салют? — собственный голос на мгновение показался мне чужим. Я мотнула головой, пытаясь вытащить сознание из пучины раздумий и самокопания.
— В девять.
Никита бросил взгляд на часы, а затем перевёл его на меня. Без пяти девять. Он улыбнулся. Я кивнула, и тогда Никита тут же подскочил с места, не произнося ни слова, схватил меня за руку и потащил к выходу.
Мы бежали по коридору, запинаясь о собственные ноги. Никита продолжал держать меня за руку, но, кажется, он не придавал этому особого значения. В отличие от меня. Мне казалось это таким странным — касаться человека, с которым я находилась рядом в течение одиннадцати лет, совершенно по—другому; совершенно по—другому смотреть на его широкие плечи, скрытые за слоями одежды; совершенно по—другому ловить мелодию его сбивчивого дыхания и того, как он выдыхает моё имя, когда просит бежать быстрее.
Я опустила глаза на свои чёрные туфли, которые из—за скорости только и мелькали на светлом деревянном полу школы. Никита повёл нас к ступенькам: несколько проёмов — и вот мы уже стоим возле выхода на крышу, запыхавшиеся и раскрасневшиеся.
Дверь, ведущая на крышу, была закрыта, но это с трудом можно было назвать замком — если иметь достаточно силы, то можно упереться в ставни и развести их в стороны так, что откроется достаточное, чуть меньше полуметра, расстояние для того, чтобы человек со средним телосложением мог бы протиснуться. Мы с Никитой переглянулись. Он не был хрупким юношей, да и я не была тонконогой ланью. Но мы решили рискнуть.
Никита уперся обеими руками в дверные ставни и принялся толкать от себя. Когда мне, наконец, открылся небольшой вид на крышу школы и тёмно—синее небо, покрытое редкими звёздами, я сказала Никите, и он толкнул сильнее, чтобы я смогла пролезть. Оказавшись снаружи, я схватилась руками за одну из дверей и принялась тянуть на себя, чтобы помочь Никите. Но как я и подозревала, помощник из меня получился так себе — когда Никита уже почти пролез, мои руки соскользнули, и его зажало между дверей. По его выпученным глазам и поджатым губам я поняла, что он еле сдерживается, чтобы не засыпать меня самыми отборными ругательствами.
— Прости, — сказала я, когда, Никите, наконец, удалось справиться со своим положением самостоятельно и оказаться на крыше рядом со мной.
Холодный ветер обдувал лицо и ноги, забирался за шиворот блузки и заставлял меня сжать ладони в кулаки.
— Оно того стоило, — Никита посмотрел на меня сверху вниз и подмигнул, а затем перевел взгляд куда—то вперёд.
Я сделала тоже самое. И тогда далёкое небо за несколькими многоэтажками правее школы разверзлось яркими букетами искр всех цветов радуги. Они, раз за разом, вздымались на самый верх звёздного небосклона, взрывались миллионами огней и тянулись обратно к земле, словно ветки плакучей берёзы.
— Никогда не видела ничего более красивого в своей жизни, — прошептала я, скорее самой себе, чем Никите.
Когда—то салюты были для меня не более, чем пустой тратой денег налогоплательщиков нашего города. Казалось, с того времени прошла целая вечность.
— А я видел,— ответил Никита.
Я подняла на него глаза, но он не смотрел на меня. Его взгляд, слегка прищуренный и затуманенный, был обращён в небо, и я могла видеть, как в его зрачках отражаются пучки салюта. А затем он неожиданно обнял меня за плечи, этот человек, который раньше казался мне странным и неуместно веселым, и мне было страшно думать о том, почему у меня не появилось желание скинуть его руку.
Мы просто стояли, прижавшись друг к другу, и смотрели на то, каким удивительно красивым бывает небо, и я думала о том, что для того, чтобы найти счастье, даже самое маленькое и незначительное, не надо быть очень умным, или очень красивым, или считать себя достойным этого счастья — нужно просто быть рядом с нужным человеком и хоть иногда открывать своё сердце.
Одна из табличек, висящих на первом этаже между кабинетами истории и ОБЖ цитировала слова римского философа Сенеки: “Для самопознания необходимо испытание: никто не узнает, что он может, если не попробует”. В тот день они открылись для меня каким—то новым смыслом. Я поняла, что определённо оно так и есть, и не нужно искать здесь скрытый смысл. Вообще ни в чём не нужно искать скрытый смысл, потому что, в большинстве случае, его нет.