Одна на мосту: Стихотворения. Воспоминания. Письма
Шрифт:
О работе мы много говорили только в начале гастролей. Потом она стала такой же обычной и неотъемлемой частью, как обед и купание. Мы быстро приспосабливались к каждому новому театру. Для танцовщицы театр состоит из трех частей: дирекции, которая должна платить деньги. Сцены, которая должна быть удобной, чистой и теплой. И публики — многоглазого и многогласого существа, живущего по ту сторону рампы и не имеющего ничего общего с отдельными человеческими индивидуумами…
В Нагойе оказалось три достопримечательности: фальшивые бриллианты для сцены, роскошные порции земляники с кремом и старинный замок с золотыми рыбами на крыше. Замок
* * *
Осака коптит своими бесчисленными трубами и ведет деловой образ жизни. Осаке не до цветения вишен… Но не более часа езды на электропоезде — и вишни свободно справляют свое торжество в горах.
В горах все по-другому. Розовые вишни взбегают на горы по краям дорог. Праздничные и любопытные, они неотступно следуют за нами… Наконец вишни нерешительно отступают. Мы поднимаемся на самую вершину — к храму Пкома. Высокие темные сосны встречают нас. …Здесь, под самым синим, звонким небом обитель духа. В эти врата надо войти с чистыми мыслями, надо вымыть руки и выпить воды из священного источника…
* * *
Театры тоже празднуют цветение сакуры. Гирлянды бумажных цветов висят у входа. Пестрая толпа наполняет зал. Испанскую сиесту сменяет призрачное морское дно… Появляются небоскребы, и сцена наводняется черными фраками и цилиндрами. Но вот прозрачный занавес заволакивает сцену. Сначала видны только цветущие вишни и яркие фонари на переднем плане. Потом в глубине сцены появляются ритмично двигающиеся пестрые фигуры. Слышатся меланхолические звуки сями-сен… Завеса исчезает. Розовый свет разливается по сцене. Среди цветов двигаются игрушечные женщины, похожие на пестрых бабочек. Они грациозно взмахивают крыльями рукавов, покачивают головками на гибких шеях. Они раскрывают прозрачные зеленовато-голубые зонтики. Музыка крепнет. Трубы подхватывают мелодию сями-сен и торжественно разливают ее по залу. Это — праздник весны, праздник цветения сакуры!
В глубине, в светло-розовой пене цветов, возникают все новые и новые зеленовато-голубые зонтики. Они вертятся, кружатся, меркнут и расцветают снова — маленькие голубые солнца в розовых облаках. На сцене шестьдесят четыре пестрых кимоно… Дождь лепестков сыплется сверху… В этом упоенном головокружительном праздненстве, в этом розовом кипении цветов, в этом ликовании красок — вся весенняя поэзия Японии…
* * *
В Осаку мы возвращаемся словно домой. Служанки отеля встречают нас как друзей: улыбаются, приносят цветы. Заведующий отелем, которого мы прозвали Тарзаном (за его невероятную для японца величину и всегда радостный оскал), сияет, как солнце. Отель сразу оглашается воплями:
– Тарзан-сан, я хочу яичницу!
– Ес, сэр!
Он неукоснительно называет нас сэрами…
В Осаке мы встречаем Пасху. В тихой устланной циновками церкви кроме нас только трое русских. Это японская православная церковь. Странно слышать японские слова в православных напевах, но молодой хор поет так хорошо, что весь воздух церкви кажется наполненным тихой радостью, теплотою зажженных свечей.
По счастью, в пасхальные дни мы не работаем. В отеле на столе наших девушек — новые салфетки,
Кажется, никогда у меня еще не было такого чудесного пасхального дня! Шоссе поднимается все выше и выше, и я чувствую, как радость все больше и больше вливается в меня. В горах ведь совсем особенный, радостный воздух! Совсем не надо быть счастливой, чтобы радоваться в горах. По склонам цветут азалии и поют птицы. Весь мир провалился вниз. Где-то там, в глубине, едва видимый город, подернутый дымом, и огромное, ясное, открытое море. Но это еще не все. Дальше надо подниматься в маленьких кабинках, висящих над пропастью. Такое чувство, что летаешь во сне. Даже упасть и разбиться не страшно — лишь бы остаться в горах!
Я чувствую, что восторг растягивает мой рот до предела и он уже не способен закрываться, так же как у моего спутника.
В горах особые правила. В горах два даже совершенно чужих друг другу человека могут чувствовать себя товарищами детских лет. Если они оба одинаково понимают, что такое горы.
Мы машем руками и прыгаем с камня на камень. Надо посидеть на каждом, побегать по всем тропинкам. Вот бы взять и спрятать всю эту красоту в карман! И этот звонкий, радостный воздух. Чтобы в будущем… Но не надо думать о будущем! Так красиво щебечут птицы…
Наконец мы усаживаемся окончательно и принимаемся за яблоки с хлебом. Вместо всяких окороков и куличей — яблоки и хлеб в горах.
Если бы я был богат, я подарил бы вам здесь дом. Зимой вы бы катались на лыжах, а летом — спускались к морю и купались…
Я рассказываю, что такое Пасха. Я стараюсь объяснить сущность своей религии. Прежде всего — хорошо относиться к другим.
* * *
Изумительная дорога вступает в Алима. Солнце уже золотит верхушки сосен, пронизывает легкие бамбуковые рощи. Я устала улыбаться, но мне жалко, что день кончается.
В Алима какие-то минеральные воды. У речки камни покрыты рыжим налетом.
– Вы знаете, японцы говорят ни один доктор, ни даже Алима не излечат сердце, пораженное любовью.
Еще бы! Огромные лиственницы; ручьи и тропинки, ирисы и фиалки в траве… Земля цветет, земля томится… Не удивительно, что Алима не излечивает от любви. Тут-то, по-моему, легче всего подхватить эту «болезнь».
* * *
Внизу вишни уже отцвели. Но тут, в горах, я еще застала их на прощание. Они побледнели, но все такие же прекрасные и осыпаются в изнеможении. Все тропинки покрыты лепестками. Они долго кружатся в воздухе и покорно падают на землю…
— Вы знаете, почему мы, японцы, так любим цветы вишни? Они подобны сердцу японского самурая. Если воин видит, что ему предстоит быть отвергнутым или униженным, он не будет ждать этого момента и не будет просить пощады… Он предпочтет умереть, сделав харакири… Так и цветы сакуры. Они умирают в расцвете. Они осыпаются с веток во всем блеске красоты, не дожидаясь увядания…
* * *
Глядя на мокрую ветку черемухи, мотающуюся перед окном в харбинском ветре, я вспоминаю о той чудесной весне.