Одна ночь
Шрифт:
– Здравствуйте, профессор!
Она стояла в дверях под руку с каким-то господином, которого отрекомендовала как доктора Михайлова, мужа своей сестры. На ней было то же платье, она была так же прекрасна и вся сияла чудным, молодым волнением.
Начала благодарить Хребтова за то, что он пришел, и не кончила. Спросила, как ему понравилось ее пение, и не дождалась ответа: толпа в зале целиком поглощала ее внимание. Не отдельные лица, а именно вся толпа со своей атмосферой веселья, шума, беззаботности, праздничных нарядов и духов.
Хребтов простоял около нее минут пять. Он рассеянно
Праздничное настроение начало сменяться в ней ощущением ужаса и гадливости. По счастью, антракт в это время кончился, так что Хребтов волей-неволей должен был уйти.
– Какой он уродливый, – сказала она своему спутнику, как только профессор удалился. – Чистый горилла, только еще противнее!
– Да, но не забывай, что это величайший ум мира! – важно отозвался доктор, который, будучи сам человеком недалеким, с особенно фанатическим поклонением относился ко всем знаменитостям.
А в это время внизу, в швейцарской, Хребтов надевал свои галоши и старался найти в кошельке самую мелкую серебряную монету, чтобы дать на чай швейцару.
III
Любовь выражается в бесконечно разнообразных формах.
Бывает она веселою и радостной, нежной и благоухающей, как прелестный весенний день. Такова любовь здоровых, юных душ на фоне дождя из роз, на фоне ясного, безоблачного неба.
Бывает она знойной, как горячий летний полдень, подчас мучительно знойной, полной горячею страстью, с поцелуями, похожими на укусы, с судорожными объятиями, с расширенными зрачками, с бледными, искаженными лицами.
Бывает любовь нежная, элегическая, полная сладкою грустью серого осеннего дня. Она состоит тогда из печальных улыбок, из поцелуев сквозь слезы, из тихих рокочущих речей, из постоянного предчувствия разлуки, написанного в милых глазах.
Но любовь Хребтова носила совсем иной характер. Она явилась слишком поздно, явилась непрошеною гостьей и была болезненная, уродливая, пугающая и отталкивающая. Она разрушила так хорошо налаженную жизнь профессора, выбила его из колеи, бросила в пучину новых, чуждых, противоречащих складу его характера ощущений, перед лицом которых ум и логика были бессильны.
Этот человек, так обаятельно прекрасный в роли ученого мыслителя, в новой роли влюбленного оказался смешным, уродливым, жалким. Он стал похож на больного зверя, который не может определить причину своего страдания, не может от него избавиться и угрюмо страдает, злобствуя на всех окружающих. Своеобразно сложившаяся жизнь убила в Хребтове много человеческих черт. Поэтому, полюбивши, он оказался глубоко беспомощным. Ни разобраться в своих ощущениях, ни бороться с ними он не мог.
Они преследовали его беспрерывно, тревожили, мучили, как легион бесов, и очень часто, придя в отчаяние, он метался по лаборатории
Дело доходило до того, что профессор начинал чувствовать острую ненависть к самому себе; пытаясь забыться, целые ночи бегал по улицам, запирался в лаборатории и работал без перерыва с утра до ночи, каждую минуту усилием воли возвращая непослушную мысль к предмету занятий.
Но ничто не помогало. Страсть была сильнее всего. Она жила в нем, как его второе «я», гораздо более сильное, чем воля и рассудок. Прежний, нормальный Хребтов злился, ругался, сопротивлялся руками и ногами, но новый Хребтов или диавол, который в него вселился, делал свое дело.
Например, выходя на улицу после концерта, профессор твердо решил не пользоваться приглашением доктора Михайлова. Но два ближайшие дня прошли в борьбе между принятым решением и желанием повидать Крестовскую, а на третий – он попросту увидал, что не пойти – невозможно.
Взял шляпу, надел пальто и отправился.
У доктора приняли его с почетом и радостью. Не знали, куда посадить, какими разговорами занять. Надежда Александровна была очень горда, что доставила семье такого гостя, и, чтобы доказать, что честь посещения знаменитости принадлежит главным образом ей, не отходила от него целый вечер. Несмотря на это, профессор провел время довольно мучительно.
Всякий, кому приходилось переживать муки застенчивости, поймет это. Ведь Хребтов чуть ли ни первый раз в жизни был в гостях. Слава ученого не давала здесь ему почвы под ногами; он совершенно не знал, как и о чем разговаривать, не знал, как сидеть, пить чай, как прощаться и уходить.
Его преследовала уверенность, что он делает все это иначе, чем полагается. Даже крайняя почтительность хозяина не могла придать ему апломба, и выйдя от Михайловых, он почувствовал себя как человек, сбросивший с плеч большую тяжесть.
– Уф… другой раз калачом не заманишь! – пробормотал он, облегченно вздыхая.
Однако в то же время где-то в глубине души мелькнуло сознание, что, пожалуй, он еще не раз вернется в этот дом. Так пьяница дает торжественное обещание никогда не брать в рот капли спиртного, а в то же время знает, что обещание будет нарушено.
Действительно, несколько ближайших дней прошло в томительном беспокойстве, в тоске и злобе против всего мира. Занятия не клеились, из опытов ничего не выходило, профессор чаще, чем когда-либо, бил лабораторную посуду, а кухарке его пришлось выслушать в течение двух дней годовую порцию ругательств.
Наконец он почувствовал, что дальше так продолжаться не может, что необходимо повидать Крестовскую.
Тогда он пошел к Михайловым второй раз.
Третий раз его тянуло еще сильнее, а внутренняя борьба была не такой энергичной, и кончилось тем, что Хребтов сделался постоянным посетителем семьи доктора Михайлова.
Ближайшим последствием этого было то, что он потерял в ее глазах прелесть новизны. Женщины первые перестали видеть вокруг его головы ореол великого человека и, оценивая Хребтова, как обыкновенного знакомого, нашли его противным, скучным, неловким, вообще чем-то вроде балласта среди своих посетителей.