Одна отвергнутая ночь
Шрифт:
— Тебе не меня стоит бояться, — она надувает губы. Просто еще больше слов, но от резкого тона, которым они произнесены, по спине бегут тревожные мурашки.
— Ну все, — Тони хватает ее за руку и тащит на выход. — Ты сама себе самый худший враг, Кассандра.
— Всегда была, — говорит она, смеясь, и позволяет вести себя к выходу без возражений и борьбы. Но потом она останавливается уже в дверном проеме и, спокойно обернувшись, шмыгает носом. — Приятно было с вами познакомиться, Миллер Харт.
Ее резкие слова охлаждают жаркую атмосферу в кабинете Миллера, сделав воздух вязким от напряжения.
Он нервный.
Я расстроенная.
Оба молчим, кажется, целую вечность, в голове прокручиваются последние десять минут, а промокшее тело и боль от удара по лицу медленно дают о себе знать. Меня начинает трясти, и я инстинктивно обхватываю себя руками. Защитный механизм. Ничего общего с холодом.
Взгляд приклеивается к полу, потому что я не смею и не желаю мучить себя видом Миллера в его полномасштабном приступе бешенства. За последние несколько дней мои глаза увидели гораздо больше, чем могут вынести. Эти срывы становятся слишком частыми. Ему нужна помощь. Жесткая действительность жизни Миллера продолжает становиться все более жесткой.
— Не надо прятать от меня свое личико, Оливия Тейлор. — Мягкость в его голосе неестественна, просто попытка вселить в меня легкость. Не уверена, что это может сработать. Не уверена, что что-то вообще может сработать. Моя способность прогнать демонов Миллера снова под вопросом, потому что, как я сейчас увидела, я только распаляю огонь. Мне это ненавистно. Ненавижу постоянные сомнения из-за всех тех, кто вмешивается. — Оливия, — я слышу легкий стук приближающихся шагов, но глаз не поднимаю.
Я качаю головой, подбородок начинает дрожать.
— Позволь мне увидеть этот искрящийся взгляд. — Теплота его ладони соприкасается с ноющей щекой, пробивая меня искрами боли. Вздрогнув, шиплю и отворачиваю от него лицо. Я уже знаю, что от сильного удара щека будет ярко-красной, и это еще больше разозлит Миллера. Он, кажется, успокаивается. Так и должно оставаться. Он не спеша поднимает руку, останавливаясь в зоне моей видимости. — Можно? — спрашивает он тихо.
Я сдаюсь, внутри и снаружи, сердце разбивается, слабое тело разваливается. Он молча ловит меня, как будто, ожидал что мое тело сдастся, и опускается со мной на пол, держа в своих сильных руках. Близость его обнаженного торса не производит обычного эффекта. Я плачу — отвратительным душераздирающим плачем. Все это слишком. Силу, которую придавал мне Миллер, как будто высосали из меня, осталось только слабость беспризорного ребенка. Я ему не подхожу. Не могу разглядеть его сквозь его темноту, потому что в процессе мой собственный мир утопает во мраке. Уильям прав. Отношения с Миллером Хартом невозможны. По отдельности мы едва функционируем. Вместе, мы мертвы и живы, как никто другой, одновременно. Мы невозможны.
— Пожалуйста, не плачь, — умоляет он, прижимая меня к себе, его тихий голос теперь искренний и естественный. — Не могу видеть тебя такой.
Я ничего не говорю, всхлипы не дают, даже если бы я знала, что сказать. А я не знаю. Лучшая моя часть всегда была сосредоточена на избегании жестокости мира. А Миллер Харт взял меня и поместил прямо в эпицентр этого мира.
И я знаю, что никогда не сбегу.
Он лицом зарывается
Он усаживает меня на крышку унитаза, не чувствуя нужды быть аккуратным, и убирает с моего лица спутанные волосы осторожно, так чтобы не задеть ноющую щеку. Я, чувствуя жжение в глазах, наконец, позволяю себе посмотреть на него. В синих глазах, когда они сосредотачиваются на моей щеке, отражается ужас, и он делает глубокий, успокаивающий вдох.
— Подожди, — командует он резко, достает с полки над раковиной полотенце для лица и смачивает его холодной водой. Он быстро опускается передо мной на колени, держа в ладони мокрое полотенце. — Я осторожно.
Я согласно киваю и вздрагиваю еще до того, как холодная ткань успевает прикоснуться к моему лицу.
— Шшш. — Холод пробивает чувствительную сейчас кожу щеки, заставляя меня дернуться с болезненным вдохом. — Эй, эй, эй. — Его вторая ладонь ложится мне на плечо, удерживая меня. — Пусть уляжется. — Сделав глубокий вдох, готовлю себя к давлению, которое, знаю, от него последует. — Лучше? — спрашивает он, ища в моих глазах успокоения. Говорить нет сил, так что я жалобно киваю, лишая Миллера возможности видеть мои глаза, я их до боли зажмуриваю. Все ощущается свинцовым — глаза, язык, тело….сердце.
Подняв руки, ладонями с силой тру уставшие глаза в надежде стереть яркие образы, не только этой ужасной сцены, но и всех срывов Миллера и ужасающую картинку, в которой он нюхает кокаин. Веду себя наивно и амбициозно.
— Я принесу лед, — шепчет Миллер, голос у него звучит таким же жалким, какой я себя чувствую. Он берет мою руку и осторожно кладет ее вместо своей на щеку, прежде чем поднимается с пола.
— Нет, — хватаю его за запястье, останавливая. — Не уходи.
Надежда, вспыхнувшая в его пустых глазах, пробуждает чувство вины. Он садится на корточки и кладет ладони мне на колени.
— Ты принимаешь кокаин, — говорю, не ставя это под вопрос. Отрицать не имеет смысла.
— Нет, с тех пор, как встретил тебя, Оливия. Я много чего не делал с тех пор, как тебя встретил.
— Ты вот так просто взял и остановился? — Знаю, что кажусь циничной, но ничего не могу поделать.
— Вот так просто.
— Насколько все плохо?
— Это важно? Я бросил.
— Для меня важно. Как часто ты употребляешь?
— Употреблял. — Его желваки ходят ходуном, глаза зажмуриваются. — Время от времени.
— Время от времени?
Синева его глаз не спеша возвращается, в них плещется сожаление, боль ….. стыд.
— Это помогало мне проходить через….
Я выдыхаю:
— Боже.
— Ливи, у меня никогда не было причин прекращать делать вещи, которые я делал. Все просто. Ничего из этого мне больше не нужно. Теперь, когда у меня есть ты.
Я опускаю глаза, смущенная, шокированная и уязвленная.
— Кто тебя будет мучить?
— Много кто, — он нервно смеется, отчего я снова поднимаю к нему взгляд. — Но я никогда не сдамся. Я сделаю все, что ты захочешь, — клянется он.