Одна сверкающая нить
Шрифт:
Я, не веря своим глазам и оцепенев, сижу как болванчик в кровати, а он шумно шагает наверху по кухне и возвращается с двумя ломтями хлеба, намазанными чем-то вроде вареного шпината и лука. В другой руке полупустая бутылка вина.
– Ты ведь ничего не ела за обедом, – говорит он, протягивая мне наполненную до краев тарелку.
Я проголодалась и с благодарностью принимаю еду.
Он садится рядом и отпивает из бутылки.
– У твоего отца утром будет синяк под глазом, – сообщает он, сделав большой глоток.
– Я прошу за него прощения. Три дня не просыхает.
– Нотариус поставил его на место, – усмехается Альбертинелли. – И, может быть, синьора Оттолини
Мы так искренне хохочем, что я давлюсь хлебом, и он хлопает меня по спине. Мы вместе пьем вино, и он рассказывает мне о своем отце, золотобойце, о матери, которую он любил всем сердцем. А потом он ложится на диванчике, а я на кровати. И в мыслях я называю его «Мариотто, за которого я вышла замуж». Размышляю: не могли бы мы устроить жизнь не так, как я жила до сих пор?
Переодевшись в ночную рубашку, проскальзываю в постель и примечаю новые ощущения. Пуховая перина убаюкивает. Тяжелую льняную простыню натягиваю до подбородка. Стойки кровати – часовые, а стены комнаты напоминают крепость. Я просплю всю ночь, не тревожась о непрошеных визитах мужчины с намерением подтвердить брак. Как же это назвать? Это не счастье, не волнение, даже не облегчение. Я так себя не чувствовала даже в родном доме. Я в безопасности. Впервые в жизни.
Глава 8. Эйн-Керем, 37 год до н.э.
Волны холмов сменяются горными вершинами и спускаются в долины.
Tawarei Yehuda [25] , холмы и горы нашей страны, древние, необъятные, упоминаются всегда с почтением. Сейчас Elul [26] , месяц покаяния. Каждое утро в Священном городе эхом разносятся звуки шофара, призывающие к размышлению. Мы завтракаем пирогом с изюмом и яблоком, смоченным в финиковом меде, пока мама ведет разговор. Из Хеврона сюда маму сопровождал кузен моего мужа Авнер, который, как и все мы, вежливо терпит ее нудные сплетни.
25
Иудейские горы (арам.).
26
Август – сентябрь (арам.).
– Любимого называют «сыном ювелира», презираемого – «сыном горшечника». Того, кого ни любят, ни ненавидят, – «сыном стеклодува».
Она смеется, вроде шутит, но ее тон говорит о том, что она считает Авнера заурядным. Я вспоминаю, что Еlul – пора прощения.
Если он и обижен, Авнер этого не показывает. Он на мгновение останавливает на мне взгляд – это значит, что все в порядке и мне не стоит волноваться. Я благодарна ему за понимание.
Его щедрые дары – великолепные изделия из стекла. Не только чаши и кубки, но и витые браслеты и ожерелья из стеклянных бусин. Ограненные и яркие, бусины мерцают, как драгоценные камни. Sh’erin для запястья и halit’ta для шеи. А самое необычное, anak [27] , – для ослика.
27
Кулон (арам.).
– Кулон для животного? – дивится муж. – Мы ж не язычники.
– На его осле драгоценностей как на царе, – неодобрительно фыркает мать.
И правда: у Хамора, осла, на шее
– Какое мастерство!
Муж, совершенно пораженный, протягивает руку – в его ладони голубой стеклянный полумесяц, кусочек неба.
– И для осла.
– А ты знаешь кого-нибудь, кто таскает груз, как осел? – спрашивает Авнер.
Муж хихикает: логично, ничего не скажешь.
И наша старушка-ослица Луда наденет первый кулон.
Авнер извиняется и уходит, чтобы накормить осла, и, когда уходит, даже воздух меняется. Я его обожаю, восхищаюсь его самообладанием, несмотря на колкости матери.
Для нас и его приезд, и матери – большая неожиданность; он сопровождает мою мать, потому что здоровье отца ухудшилось.
– Он выходит за дверь и не знает, куда идти. Я уже не понимаю, куда деваться от истерик.
Так imma рассказывает о состоянии отца, и это все, зато она не преминет уколоть меня:
– Как ты плохо выглядишь, – говорит она, осматривая меня. – Какая-то вялая.
Она поднимает мою руку за запястье, тряся ею так, что дрожит плоть над локтем.
– Вот что бывает, когда нет детей.
Я молчу, хотя хочется тут же все выболтать, потому что в это полнолуние у меня уже шесть дней как нет месячных.
– Пока не пройдет семь дней, никому ни слова, – предупредила Коринна, служанка Захарии. С тех пор как он стал священником, она известна своими лекарствами для помощи будущим матерям. – Бабушка узнает о внуке по первым признакам, а если не получает желаемого, потеря удваивается. Ты еще не видела ее с худшей стороны.
– ‘T’he [28] , – говорит imma Захарии. Как будто надо извиняться до тех пор, пока не появится ребенок. – Мы бы забрали ее обратно, но что с ней делать? У нее не осталось сил, чтобы работать, как мои служанки.
Она смеется без улыбки.
Авнер возвращается к нам, так что я не волнуюсь. Я знаю, что, как только мы поедим, он покажет особый подарок для матери, и надеюсь, это хоть как-то отвлечет ее внимание.
Авнер с Захарией дальняя родня, но их можно принять за братьев. У них похожие лица, незакругленные серебристые бородки, щеки, покрытые тонкими серебристыми волосками. Одинаковые профили с переносицей, поврежденной в детстве: мужа сбили с ног, и он упал, а Авнер, возможно, попал в более смелое приключение. Когда они здоровались, на забор ложились похожие тени, и я их изучала.
28
Извини (арам.).
В мире, где ценится наличие большого числа родственников, у нас с Захарией одна особенность – мы единственные дети в семье. А я себе мысленно рисую брата для мужа. Для меня он деверь. Человек, который имеет право на мне жениться, если Захария умрет до рождения нашего ребенка. Все это вызывает тревожные, но не неприятные размышления.
Разнообразие стеклянной посуды Авнера поражает, но стеклянные украшения просто ослепительны. Нагрудник в египетском стиле из зеленых конических бусин, разделенных крошечным граненым сердоликом. Браслет из изящных цилиндров, пурпурный, как цветок мандрагоры. Ожерелье с серебряной застежкой из желтых бусин размером с абрикосовую косточку. Для лодыжек и ремней – снизки желтых и красных бус, приятные на ощупь, как мягкое брюшко ягненка. Захария поднимает бусы и, отметив прозрачность, крутит их на окрашенной нити, и они блестят как драгоценные камни.