Одна сверкающая нить
Шрифт:
Я закрываю глаза и приветствую тьму.
Где же мне отдохнуть, как не в тени?
Глава 9. Флоренция, 1512 год
В нашей таверне «Кисть» всегда кипит работа: блюда готовятся, подаются, потом уборка после посетителей. Воодушевленный хвалебными отзывами о еде и вине, когда он помогал моему отцу в «Драго», Мариотто, мой предприимчивый муж, решил
– Когда кормишь и поишь, все стремятся навязаться к тебе в друзья, – объяснил Мариотто.
Но мы знали, что острые языки флорентийских критиков задели его за живое, когда речь зашла о картинах.
– Ради бога, прекрати метаться взад-вперед, – говорю я мужу, который не встал рано, как я, а еще даже не ложился. – Микель прав. Ты жалкая persona inquietissima [30] . Мечешься, как муха в бутылке.
– Помни про свиные рульки – посетители от них без ума. Покупай столько, сколько донесешь, – распоряжается Мариотто. – За рыбой отправляйся на площадь дель-Пеше. Не на рынок, capisci?
30
Неугомонный (лат.).
– Семь лет женаты, и три года управляюсь в твоей таверне, а ты все думаешь, что я ничего не соображаю? – отвечаю я. – Штаны бы свои заштопал, пока я на рынке.
– Что, надо зашить?
Мариотто выворачивает шею, чтобы разглядеть дырки в штанах, не поняв, что я имею в виду «займись своими делами».
На рынках я пробиваюсь сквозь толпы людей, которые, как и я, ранние пташки, торгуются, покупая зерно, мясо, рыбу и вино. В воздухе витают запахи тушеного угря и свинины на вертеле, некоторые подмастерья не могут устоять перед едой, купленной для хозяев. Наполняя корзину, я узнаю тенор отца, который вопит в пространство:
– Sono solo! Я один. Я один!
Нескончаемый плач.
Я вижу, как он шатается под вознесшейся ввысь гранитной Колонной Изобилия, увенчанной богиней работы
– Франко, иди домой! – кричит Джованни Ортолано, чья расшатанная тележка нагружена капустой, луком и теплым хлебом.
Он бросает буханку, та скользит по камням.
– Иди домой, умойся. От тебя даже свиньи шарахаются.
– Babbo! – кричу я и спешу к нему.
Если он и слышит меня, то не показывает виду.
– Папа, возьми меня за руку.
Сегодня годовщина смерти матери, и первые годы безразличия отца превратились в неожиданное и продолжительное горе, которое, кажется, со временем становится все хуже. Волосы и борода у него срослись, как у человека, прожившего всю жизнь в горах, но сбившегося с пути и приковылявшего в город. Зима в этом году выдалась суровой, ветер обжигает мои щеки до боли, а на нем только грязный халат да рваные чулки.
Я беру его за руку, пытаясь поднять, и меня тошнит от немытого тела.
– Ты тоже бросила меня, mia pulcina, – говорит он, приподнимаясь на одну ногу, потом на другую и тяжело опираясь на меня, чтобы встать.
– Я тебе говорила, Babbo, Мариотто взял меня с собой в Прато. Он ездил обсудить заказ.
– Прато? Значит, он снова рисует?
Он откидывает голову, подносит к губам кувшин с вином. По лицу льется муть. Он вытирает рот грязным рукавом.
– Изабелла принесла новые рубашки и штаны? – спрашиваю я. – Я заплатила ей за это отдельно.
– Quella puttana! Эта шлюха! – отвечает отец, и от его внезапной злости у меня перехватывает дыхание. – Finito.
– Я куплю тебе новые рубашки, Babbo, – успокаиваю я.
– Mia pulcina, – говорит он, а из глаз капают слезы. – До чего мы дошли?
Между нами в небольшом пространстве полощется ледяной ветер.
– Слышал, что леди Альфонсине наконец-то повезло? – сообщает отец с мимолетной трезвостью.
Любопытная черта выпивох, у Мариотто тоже такое бывает. Забыть самое очевидное и вдруг вспомнить что-то сложное в мельчайших подробностях. Конечно, в избирательной памяти пьяницы всегда есть насущное.
Конец ознакомительного фрагмента.