Одна тень на двоих

Устинова Татьяна Витальевна

Марта перестала жевать.

— И что?

— Ты боишься, если что-то гадкое оказывается рядом с тобой, когда ты особенно беззащитен. Спальня и ванная — это такое очень личное пространство. То, что там был кто-то чужой да еще делал что-то отвратительное, выбивает из колеи куда сильнее, чем… чем, если бы на кухне переколотили всю посуду.

Марта смотрела на него с внимательным и напряженным сочувствием.

Данилов встал и принес из кармана дубленки сигареты.

— Когда я нашел ту рубаху, то решил, что спятил, — сказал он твердо и взглянул Марте в глаза. — Я боюсь спятить с

шестнадцати лет. Я не мог выступать, мне казалось, что у рояля сейчас упадет крышка и отрежет мне пальцы. Я боялся не только зала, но и рояля. До сих пор вижу во сне, что мне отрывает пальцы и затягивает внутрь, в рояль. Полночи я был уверен, что сошел с ума, а потом все-таки понял, что еще нет. Если бы я сегодня приехал один, да еще с дыркой в груди, и увидел эту надпись, не знаю, что со мной было бы. Ты нормально переносишь табачный дым?

— Я отлично переношу табачный дым, — уверила его Марта немного дрожащим голосом. Она даже не подозревала, что Данилов боится сумасшествия.

Данилов с его уравновешенностью, сдержанностью, рассудочностью, с его логическим умом и твердым представлением обо всем на свете!

— Но зачем? — задала она вопрос, на который Данилов никак не мог ответить сам, — зачем?!

— Не знаю.

— А машина? Она должна была тебя… убить?

— Думаю, что нет, — произнес он задумчиво, — убить машиной — очень ненадежный способ. Можно сильно ударить, покалечить, изуродовать, но нет никаких гарантий, что человек, которого сбила машина, непременно умрет. Мне кажется, что дело вовсе не в моей смерти…

— Но даже если бы она тебя просто покалечила, — закричала Марта, — все равно тебя увезли бы в больницу и ты не прочитал бы этого дурацкого послания на зеркале!

— Я думаю, что он — или она — видел, что меня не покалечил.

Марта замерла перед ним столбиком, как суслик в свете автомобильных фар. И глаза у нее стали круглые, тоже как у суслика.

— Как… видел?

— Очень просто. Он заехал за угол, припарковал машину и вернулся посмотреть на плоды трудов своих.

— Он… видел нас? Видел, как мы там ковырялись? В снегу?!

— Думаю, что да. А потом он приехал сюда, влез на балкон и написал, что я виноват. Чтобы я получил сполна.

— Почему ты решил, что он влез после того, как стукнул тебя машиной? Зачем было лезть, когда времени совсем не оставалось и ты мог в любой момент вернуться?!

— В спальне на полу снег с ботинка. Снег бы растаял, если бы лежал долго. Он ушел за несколько минут до нас. Снег не успел растаять.

Марта стиснула кулачки.

— Данилов, иди в милицию.

— Хочешь вина, Мартышка? Или тебе нельзя?

— Ты уже спрашивал. Мне можно.

Он действительно спрашивал, только теперь ему казалось, что его вопрос и ее ответ были в другой жизни. Он задавал этот вопрос в пятницу вечером. А сегодня вечер среды. Вот как. Полвека прошло.

— Он тебя изведет, этот придурок! — проговорила Марта, и голос у нее опять задрожал. — Ты же сам сказал, что тебе показалось, что ты сумасшедший! Так нельзя. С этим нужно что-то делать.

— С этим как раз ничего не нужно делать. Мне двадцать пять лет кажется, что я сумасшедший.

— Данилов! — Она, даже ногой топнула.

— Что?

— Ничего.

— Вот

именно, — сказал он и улыбнулся.

Если бы не Марта, сегодня ночью он бы точно сошел с ума. Она даже не подозревает, как близко это подошло к нему и каким свободным и счастливым — несмотря ни на что — он чувствует себя сейчас, просто потому, что это опять прошло мимо. Пока.

Он глотнул вина и закурил новую сигарету. Марта положила ему мяса.

— Только оно остыло, наверное. Хочешь, я подогрею?

— Нет, спасибо.

— Если на зеркале помада, значит, это женщина. Правильно, Данилов?

— Нет. Не правильно.

— Почему?

Он улыбнулся, сморщив сухие губы. Как обычно — он сам и не думал улыбаться. Улыбнулись только губы.

— В моей квартире батарея французских духов и полка с кружевным бельем. Это не означает, что я женщина.

Марта покраснела. Духи и белье принадлежали ей. Она привезла к нему кое-какое свое барахлишко, когда поняла, что, оставаясь у него ночевать, утром не знает, во что переодеться. Было не только белье. Были джинсы, майки, свитер и даже один офисный костюм, на всякий случай.

— Все равно ты не носишь в кармане мою губную помаду.

— Не ношу. Но если бы ты ее уронила или потеряла, я бы подобрал ее и положил в карман.

Что-то промелькнуло у него в голове, связанное с этой помадой.

Промелькнуло слишком быстро, и он не успел понять, что именно.

Да. Если бы Марта уронила помаду, он поднял бы ее и положил в карман.

Данилов замер, пытаясь вернуть мелькнувшую мысль-воспоминание, но безуспешно.

— Данилов, если ты не хочешь идти в милицию, ты должен в конце концов сесть и подумать серьезно, — сказала она назидательным тоном, как будто до этого он думал несерьезно! — У тебя есть враги? Какие-нибудь ужасные, смертельные враги, как в кино?

— В кино? — переспросил Данилов.

— У каждого горца есть свой враг, поэтому каждый уважающий себя горец носит под подкладкой плаща двухметровый меч. Чтобы ему не отрубили голову. В конце должен остаться только один.

— У меня нет двухметрового меча под подкладкой, — признался Данилов с сожалением, — но у меня есть блокнот и ручка.

— Какая ручка? — не поняла Марта.

— «Паркер», — сказал Данилов, — поставь кофе.

Из кабинета он принес записную книжку и ручку. Он привык записывать все, что ему было необходимо для работы и жизни. Даже то, что нужно купить апельсины, он всегда записывал. Это началось еще в школе и продолжалось всю жизнь.

— Значит, так. Корчагин, Таня Катко и Ирина, это мои сотрудники, — он строчил в блокноте, — они знали, что я строю дом для Кольцовых, и знали, что в субботу утром я должен там быть. Лида, Веник и Знаменская тоже знали. Они все звонили в пятницу в офис, и Ира им сообщила, что я собираюсь на Рижское шоссе.

Грозовский не звонил и вообще про Кольцова знать не мог, тем не менее откуда-то знает.

— Слухом земля полнится, — сказала Марта и подлила Данилову вина.

— Может, так, а может, и не так. Что за странные слухи, которые просочились, как раз когда дачу разгромили? Почему они раньше не просочились? Почему Марк меня только сейчас спросил?