Одна вторая
Шрифт:
Выпили они с Витькой: она – чуть-чуть, он – полбутылки, поели немного и дошли до кульминации вечера, собственно до того, ради чего все затевалось и что так тщательно обычно маскируется, в том числе здесь, какими-то дурацкими, полудетскими атрибутами и прелюдиями. Природа, наверное, такова: будто нужно подчеркнуть, что среди всех существ мы все же не зря на самой высокой ступени, и будто нужно изобразить хотя бы для самих себя, что собрались все же для чего-то более высокого, чем это «что-то» представляет собой на самом деле…
В Валиной кровати Витька был весьма активен, очень старался
Выход, который они нашли, был, пожалуй, единственным: Витька, как был раздетый, залез под кровать, Валя туда же затолкала его одежду, сама что-то накинула и сделала вид, что ест. Зашел Петрович, сильно навеселе, окинул взглядом комнату, спросил, показывая на стол:
– А это чё?
– Да это Светка приходила. Мы тут поболтали немного, выпили вот… – ответила Валя.
Светка работала там же, и иногда действительно случалось, что заходила в гости. Поэтому версия выглядела правдоподобной. Да и в водке на столе ничего удивительного не было: вин не пили.
Петрович разделся и, несмотря на Валины, а особенно Витькины, ожидания, в душ не пошел, а сел рядом с женой и стал глотать остатки еды и допивать водку. Витька понемногу начинал замерзать. Вообще балки того образца не отличались совершенством, и на полу, а тем более под полками, было весьма холодно, так что и закоченеть можно.
Потом дрожащий от холода Витька увидел упавшие на пол штаны Петровича, услышал его хриплое и заигрывающее: «Иди сюда», потом шуршание, а затем – равномерное покачивание кровати и Валины стоны. Через десять минут раздался храп, на пол опустились Валины ноги, потом показалась ее перевернутая голова и жест рукой: вылезай…
Посиневший Витька вылез, вытащил свои вещи и поспешил в тамбур. Валя пошла за ним. Она принялась руками растирать его замерзшее тело, и тут, глядя на ее руки и на всю ее, которую только что любил другой пьяный, потный мужик, пока он, Витька, чуть до смерти не замерз под нарой, такая дикая похоть его охватила, что он нагнул ее и с диким остервенением возместил то, за чем пришел и за что так нелепо едва не поплатился здоровьем.
Еще не до конца согревшийся Витька вышел из балка Петровича и быстро зашагал в сторону сортира, втягивая морозный воздух с примесью выхлопных газов оставленных работать машин. Ночь была тихой, ясной и морозной. Он добрался до сортира, открыл деревянную дверь, вошел, кряхтя спустил комбинезон и, выставив тело на колючий мороз, примостился над крайней дыркой…
Валя сходила в душ, легла, но как-то странно было у нее на душе. Во всяком случае, она долго не могла уснуть, и мерещился ей то Витька, то Петрович, то Светка, которую завтра нужно будет обязательно предупредить…
А Петрович спал сном младенца на своей привычной кровати, в своем доме, в своем маленьком сибирском раю…
Не зря
– Знаешь, я не хотела тебе говорить, но я выпила…
– Что выпила?
– Да неважно… Все нормально… Как будто…
– Послушай. Что ты выпила?
– Таблетки…
Удары моего сердца стали глухими и навязчивыми. Свободной рукой я машинально начал шарить по столу, заваленному бумагами и всяким хламом, в поисках второго телефона.
– Сколько?
– Все…
«Твою ж мать, – подумал я. – Господи, только не это». В груди начало сдавливать, так что дыхание стало громким, как будто через силу. «Самому бы не умереть».
– Послушай меня. Иди в туалет и… И ты знаешь, что надо сделать.
– Нет.
Наконец нашел второй телефон, набрал номер…
– Оля. Слушай меня. Сделай, как я сказал. Пожалуйста, сделай так. И дверь открой. Я сейчас приеду.
– Алло. Здравствуйте. Советская пятьдесят восемь, квартира сорок четыре. Отравление лекарствами. Попытка самоубийства. Срочно. Пожалуйста… Я не знаю, какими…
Я ехал и думал, как глупо это все. Глупая жизнь, которая, в сущности, еще даже не состоялась, потому что не успела состояться, да и, мало того, не задалась изначально, потому что не могла задаться. Абсурд и несправедливость. Но где вообще справедливость, если говорить про этот мир? Будь у нее хотя бы родители, все могло бы быть иначе.
Мать ее один друг пристрастил к наркотикам, когда она, Оля, была еще совсем маленькой… Не знаю, был друг этот Олиным отцом или нет. Она не говорила, да, может быть, и не знала. В пять лет Олю отдали на воспитание бабушке и дедушке. Мать ее, насколько было известно Оле и как она мне рассказывала, потом лечилась, несколько раз лежала в больницах, но выходя, держалась совсем недолго и опять принималась за старое. И потому всю жизнь ей было не до Оли, которая, как и любой другой ребенок, конечно же, ждала… Счастливые дети ждут, когда их родители придут вечером с работы. Иные – просто ждут. Оля дождалась свою мать всего дважды в жизни: именно столько раз она приезжала ее навестить.
Господи, дура. За десять лет нашего знакомства эти постоянные терзания, всплески, разочарования. Мне-то зачем все это? Я и сам не знал. Не была она мне ни женой, ни даже любовницей. Я взрослый женатый мужик с двумя детьми. Зачем? Зачем мне это? Познакомились мы, конечно, раньше, чем я обзавелся семьей. Когда-то, может быть, я любил ее. Может быть, и до сих пор… Но разве это теперь имеет значение?..
Когда я бежал по лестнице, сердце мое колотилось так тяжело и часто, что думал, не добегу. Я хватал воздух широко открытым ртом, ощущал пульс в аорте и думал: «Только бы не инфаркт».
В квартире уже были врачи скорой помощи, чему я, надо сказать, удивился, как и тому, что дверь она все же оставила незапертой. Было ясно, что они пришли за пару минут до меня и уже проводили какие-то действия над Олей, которая была без сознания. Глядя на нее, я не смог стоять. Я опустился на кресло, пытаясь дышать хотя бы равномерно, чтобы самому не потерять сознание и не отвлечь врачей от их настоящей работы.
Это потом она судорожно хваталась за жизнь, используя каждую, пускай и призрачную уже, возможность. А сейчас лежала она, бледная, холодная и далекая, как будто наконец закончились эти ее двадцатипятилетние попытки поддерживать в себе жизнь, изначально незадавшуюся.