Одна
Шрифт:
Товарищей у него не было. Гуляя с матерью, он иногда встречал деревенских ребятишек, курносых, чумазых, оборванных. Вытаращив глаза, они глядели на его золотистые до плеч волосы, на бархатный костюм и огромный отложной воротник из кружев. Мальчик долго оглядывался на ребят и грустно улыбался.
По вечерам он подходил к решётке парка, откуда была видна деревня. Гиканье и визг ребят, игравших в пыли на дороге в кости, казались ему такой милой музыкой. Он вздыхал, услыхав тревожный окрик матери.
— Пусти меня к ним, мама, — робко попросился он один раз.
Наталья Львовна ужаснулась. Туда? К этим дикарям?.. Грязным, больным,
Валя промолчал. Он больше не просился на деревню. Но он всё чаще уходил от действительности в мир волшебных грёз.
Началось учение. Они полгода жили в городе. Дорогие учителя, прекрасные книги, карманные деньги — всё было к услугам мальчика.
Наталья Львовна была ревнива. Она не допускала ни других привязанностей ни чужого влияния. Как только зоркий глаз её подмечал растущую власть какого-нибудь симпатичного учителя над душой ребёнка, она исподволь, незаметно удаляла этого человека, находила приличные предлоги для отказа.
Но один такой манёвр ей обошёлся дорого. Валя так полюбил одного студента, грубого плебея, с большими руками, что закричал, зарыдал и кинулся ему на грудь, когда Наталья Львовна деликатно намекнула на нежелательное направление его образа мыслей, а оскорблённый учитель отказался продолжать уроки.
— Валя! Tu es fou?.. [1] Перестань!.. Возьми себя в руки! — негодующе говорила Наталья Львовна.
Но Валя рыдал.
— Что вы из этого мальчика делаете? — резко, весь бледный, кинул ей учитель, мягко отрывая от своей шеи цеплявшиеся руки ребёнка. — У него золотое сердце. А вы его под колпак стеклянный от жизни прячете! Буржуя из него вырабатываете!
1
Ты с ума сошел? (фр.)
Валя заболел какой-то нервной, сложной болезнью.
— Устраните причину страдания, — сказал ей домашний доктор, которому она верила безусловно. — Верните учителя… Иначе за исход не ручаюсь.
Наталья Львовна покорилась и затаила в сердце глубокую ненависть к этому чужому, грубому человеку. Она одна желала властвовать над душой мальчика, безраздельно царить в его сердце. И разве она не была права? Она посвятила ему всю жизнь и в обмен просила только любви.
Долго искала она предлога удалить этого вредного, грубого учителя. Раз весной доктор услыхал у Вали подозрительный сухой кашель. Он выслушал его лёгкие.
— Кто у вас в семье умер чахоткой? — испуганна спросил он.
Наталья Львовна задрожала. Умерли две сестры её покойного мужа, обе до тридцати лет.
— Везите его на юг. Учение бросьте немедленно!
Они уехали вдвоём за границу. Когда, через год, они вернулись, и Валя спросил об учителе, он уже сгинул, исчез бесследно, и никто не сумел бы ответить, вынырнет ли он когда-нибудь вновь из далёкой ссылки на поверхность общественной жизни.
— Забудь его, — строго сказала Наталья Львовна сыну. — Это был дурной человек, опасный фантазёр… Теперь он наказан.
Тяжело задумался Валя. Спросить было не у кого. Он учился дома и каждый год держал экзамены при гимназии. Наталья Львовна хорошо знала, что школа отнимает детей у матери.
На девятнадцатом году Валерий поступил в университет.
VI
Тогда
Красавец, всесторонне образованный, симпатичный и серьёзный, Валерий выделялся из толпы, и немудрено, что с ним знакомились и наперерыв звали к себе.
Надев мундир, он точно переродился. У него явился новый тон, целая гамма неуловимых тончайших оттенков в отношении к матери, которые она чувствовала с острой болью.
— Куда ты идёшь? — испуганно спросила она, когда в первый раз за все двадцать лет он надел вечером пальто, чтоб идти к новым товарищам.
Он мягко заметил ей, что он уже не мальчик и свободен идти, куда захочет… Впрочем, к чему ей огорчаться? Он обнял нежно её плечи и прижал к себе её голову. Вернувшись, он подробно расскажет ей о своих новых знакомых и будет, как всегда, руководиться её советами.
Он ушёл, а она всё сидела в той же позе, уронив руки на колени, глядя перед собой широко открытыми глазами, стараясь понять…
Жизнь ломалась. Вторгалось что-то новое… Он ускользнул от неё… Когда? Как могла она проглядеть в нём эту независимость? Так он был скрытен, значит? И она его не знала, живя с ним одною жизнью двадцать лет?
«Я уже не мальчик, мама; я свободен идти, куда хочу»…
Какой тон!.. Чуть ли не вызов… Обидное снисхождение взрослого к старухе… Она встала и взглянула на себя в зеркало… внимательно, в первый раз после долгих лет. Да, ей сорок пять лет. В заботе об этом мальчике она не заметила, как исчезла молодость.
Сын вернулся только к рассвету. Она не спала всю ночь. Она отперла ему дверь сама и с упрёком взглянула ему в лицо.
— Мама? Неужели ты не ложилась?
Она залилась слезами. Это его сразило. Он никогда не видал её плачущей, слабой, жалкой.
— О чём? — горестно спрашивал он, стоя перед ней на коленях.
Каких только ужасов не пережила она!.. Эта молодёжь не имеет веры, отрицает традиции, долг перед семьёй. Её авторитет будут колебать в глазах сына. А хватит ли у него мужества, чтоб отразить этот наглый натиск беспорядочно-воспитанных людей, выросших в печальной школе отрицания, без принципов, без руководящего идеала в жизни? Чтобы бороться с ними, нужен характер, нужны твёрдые убеждения, а есть ли характер у её Вали? На неё нападали сомнения. Вечно подавляя сына своим авторитетом, своим превосходством, не задавила ли она в нём самостоятельности? Кто знает? Его кажущаяся твёрдость может быть одним детским капризом, упорством? А слабому человеку так легко теперь подпасть под вредное влияние известных кружков и погибнуть.
Он утешал её, как мог… «Мама, они такие славные, сердечные, серьёзные»…
— Они пьют?
— Да… Но, видишь, я не пил… и пить никогда не буду…
Он уходил опять, и всё чаще. Она как будто привыкала к одиночеству.
Были и другие сомнения. Сама она и Валя стояли так далеко от соблазнов жизни, были как дети неопытны и чисты душой. Наталья Львовна слыхала, что студенты, не занимающиеся политическими вопросами, кутят и развратничают… Она в отчаянии ломала руки. Как? Эти милые губки, на которых ещё скользит детская улыбка, прильнут к устам другой женщины, продажной и порочной? В этой ясной душе проснутся грубые инстинкты, заговорит, быть может, страсть к дурной женщине? И он растратит силы, разрушит здоровье в оргиях? Будет бежать от матери в продажные объятия?