Однажды орел…
Шрифт:
— Он возил нас один раз в Кавите, — упорствовала Пегги. — Он такой хороший, тихий и скромный.
— Вот-вот, все они такие, — сказала Томми, передавая ей хлеб, — хорошие, тихие. Но там, где они появляются, сейчас же жди беды.
— Он не должен был брать кусок свинцовой трубы, да, папа?
— Да, не должен. Вероятно, он пытался защитить себя. Похоже, что дело обстояло именно так. Ножа побоялся бы и любой другой на его месте.
— Любой, папа? — Лицо Донни стало очень серьезным. — А ты бы тоже побоялся или нет?
— Конечно, побоялся бы. — Заметив на лице сына разочарование, Дэмон улыбнулся. — Ничего позорного в том, что человек боится, нет.
— А есть люди, которые ну ничего, ничего не боятся?
Сэм посмотрел на Томми, которая старательно ела и смотрела в сторону.
— Я знал одного человека, который ничего не боялся.
— Кто он?
— Его фамилия Меррик. Он был командиром роты во Франции. Твой дедушка освободил его от должности и отослал в Блуа.
— А почему он так сделал?
— Потому что этот человек напрасно рисковал не только своей жизнью, но и жизнью многих других. Твой дедушка считал, что человек, который ничего не боится, настолько далек от всего человеческого, что представляет постоянную угрозу для всех, кто так или иначе связан с ним.
— Первый великий миф! — сказала сыну Томми с неожиданной страстностью. — Что всякий солдат якобы всегда неизменно храбр. Можешь назвать это мифом номер один… Пегги, перестань баловаться с едой, — обратилась она к дочери. — Ты уже слишком большая девочка, чтобы позволять себе такие вещи.
— Папа, — снова начал Донни, — значит, если сержант пытался ударить Брэнда ножом, то Брэнд имел право поднять что-нибудь, чтобы защитить себя?
— Я бы сказал, что имел. Конечно, чтобы утверждать это, надо хорошо знать, как все произошло.
— Тогда я не понимаю. Почему же Брэнд не скажет им, что он не виноват? — спросил Донни, положив вилку на стол. — Я бы просто сказал: «Я не виноват».
— Это-то меня как раз и волнует, Дон, — ответил Сэм. — Я тоже никак не могу понять, почему он не говорит этого.
— Сэм, — сказала Томми, пристально посмотрев на него. На середине ее лба появилась вертикальная морщинка. — Ты вмешался и в эту историю?
— А почему ты так думаешь, дорогая?
— Потому что на твоем сумасшедшем мечтательном лице появилась хорошо знакомая мне озабоченность, вот почему. Слушай, Сэм, он ведь даже не в твоей роте. Ты просто гоняешься за бедой… Почему, позволь тебя спросить?…
— Дурная привычка, наверное. — Сэм подмигнул Пегги, которая весело хихикнула и заерзала на стуле. Донни смотрел на него с серьезным видом. — Для одних дурная привычка — это карты, для других — женщины, для третьих — подхалимаж…
— Сэм! Неужели это необходимо высказывать при детях?
— Я не ребенок, — гордо заявил Донни, — мне уже четырнадцать с половиной.
— Низкопоклонство, — поправился Дэмон. Он вдруг почувствовал безудержное веселье. — Я это хотел сказать. Раболепие. Подобострастие. Заискивание. Надо же, как много существует слов для выражения этого качества, правда? Пресмыкательство. Слышала какое слово?
— Сэм, это неприличные слова.
— В самом деле? А если так: пятколизание?
— Это еще хуже…
— Без этого не обойтись, для каждой профессии существует своя терминология. Каждому свой порок или недостаток. Для меня лично — это солдат-пехотинец со всеми его злоключениями.
Томми перестала смеяться.
— Единственное, что здесь нехорошо, так это то, что солдат-пехотинец не в состоянии оказать никакого влияния на комиссию по присвоению званий.
— Правильно! — Он хлопнул себя по лбу. — Боже, я почти совсем забыл!
Томми махнула на него рукой:
— Ты неисправим, Сэм.
—
— Заткни свои уши, — сказала ему Томми. — Твой отец — жертва прелестей этих островов. Они вывернули его наизнанку и загубили его здравый смысл. Если он у него был, конечно.
Сэм пристально смотрел на нее, смеясь и слегка удивляясь, ибо сознавал, что она права. Это правда: он действительно вывернулся наизнанку. Когда на пути из Штатов они проходили на стареньком судне «Томас» мимо мыса Коррехидор, ветерок с островов донес до Сэма запах орхидей, корицы, дыма костров и тысячу других приятных запахов, распознать которые он не смог. По зеленоватой поверхности моря скользили похожие на индейские каноэ шлюпки, которые здесь называют «банка»; их треугольные паруса походили на экзотические медно-красные морские ракушки. С правого борта виднелась на пологом берегу серо-зеленая Манила, с мерцающими в разогретом солнцем воздухе красными и белыми кубиками домов. Жемчужина Востока. После долгих и скучных лет во внутренних американских гарнизонах, после строевых занятий на плацу, лекций в классах, дежурной и караульной службы Сэм почувствовал некоторое волнение, как будто он освобождался от какой-то многолетней шелухи.
Все здесь казалось новым и интересным. Шумные, оживленные рынки. Вот идут местные женщины. Высоко подняв над головой тяжелую рыбину и ритмично покачивая ею, они напевают песенки на тагальском языке. А вот куда-то спешат неутомимой рысцой мужчины в плетеных шляпах и набедренных повязках. К концам покоящихся на плечах коромысел подвешены тяжелые грузы, которые поднимаются и опускаются в такт шагам, словно их дергают за невидимую веревочку. Мимо Сэма величественно, как будто это главы государств, проходят арабы с покрытыми чалмой головами. К Сэму приближается какой-то филиппинский мусульманин со свирепым выражением лица. Он с таинственным видом разворачивает небольшую тряпицу и показывает «необыкновенную» драгоценность. «Сэр, волшебная жемчужина. Только для вас! Единственная в своем роде. Другой такой не сыщешь на всех островах, а может быть, даже и во всем мире! Для вас, сэр, только две сотни песо». Он ловко покрутил перламутровую поделку между большим и указательным пальцами, и она заиграла на солнце всеми цветами радуги. «Подумайте, сэр. Ее подарил моему отцу сам султан острова Паламангао! Для вас, сэр, только сто восемьдесят песо».
В долине было спокойнее. По рисовым полям медленно передвигались женщины в длинных, подоткнутых за пояс юбках; сажая ярко-зеленую рассаду, они то наклонялись, то выпрямлялись. В глубокой луже стоит, лениво пережевывая свою жвачку, бык-тяжеловес; вода доходит до его широкой черной морды с загнутыми назад рогами. Вечером из домиков на окраинах вьются спиральки бледно-сизого дыма, слышатся то непривычно протяжные звуки песен, то оживленный говор и смех. Филиппинцы всегда поют, или смеются, или жестикулируют. Их стремление к приключениям, к получению знаний, приобретению вещей и к обмену взглядами безгранично. Неторопливо прогуливающийся филиппинец — босой, в сдвинутой на затылок соломенной шляпе, с болтающимся у обнаженной ноги острым, как бритва, ножом без ножен, — кажется, готов ко всему, что может произойти на белом свете. Дэмон заметил и еще более интересную черту филиппинцев: каждый из них обладает сильным и стойким чувством якобы присущей только ему особенности, чувством необыкновенной силы и своего особого места в будущем. Если филиппинец не становится таким, каким он мечтал стать, то он знает но крайней мере к чему он все время стремился.