Однажды осмелиться…
Шрифт:
Кэтрин помолчала, глядя в сторону, потом бросила — с вялым таким вызовом:
— А я вот умру в дождь!
Беременным очень полезны подобные разговоры.
— Ты прямо как Кэтрин Баркли говоришь… — Оленька подумала и добавила: — Я тоже дождь не люблю.
— Кэ-этрин! — задребезжало из соседней комнаты.
— Папа проголодался? — с надеждой спросила Оленька.
Кэтрин посмотрела на нее и не ответила. Вышла за дверь, крикнула в пустоту:
— Петя! Подойди к отцу, я занята! Петя-я!
И это «Петя-я» — как мольба, как хныканье. Поскольку запросто может не выйти.
Видимо,
— Мне тринадцать было, когда я «А Farewell to Arms» прочла. И тогда же поклялась себе, что никогда не заведу ребенка. Жить хотелось.
— Кэтрин, ну мало ли кого как зовут! Это же книга, просто книга.
— Не мало ли. Я знала, что она — это я. И я прожила ее жизнь от начала и до… конца. Вот так. И когда она умерла, я умерла тоже. И я очень, очень боялась, что у меня случится ребенок. Я даже сказала себе тогда, что ни за что не выйду замуж. Да… Так и вышло. Накаркала.
— Но…
Оленька не знала, что сказать. И правда, в тринадцать лет чему только не поверишь. Когда она сама, маленькая, сидела в шкафу и вдыхала запах сирени, шедший от маминого платья, ведь тоже навоображала невесть чего. Что мама не вернется, что Вата ее схватит. Отец остался в городе, и ему ничего не грозило. Он узнал бы все уже потом. Оленька представляла, как он плачет, и ей ужасно было жалко себя. И маму, конечно. Вот и Кэтрин поверила этой безбожной книге, надо запретить такие — напичканные несчастьями. Довольно всего этого в жизни.
Кэтрин смотрела на Оленьку и кусала губу. Потом бросила:
— У тебя же с собой?
— Что?
— «Прощай, оружие!» у тебя с собой?
— А, да.
— Можешь принести?
Оленька кивнула, пошла в коридор.
Кэтрин ждала ее, качала ногой.
— Давай.
Оленька села и посмотрела на часы. Без пяти девять. Дома будет не раньше десяти. С тех пор, как к Володику переехала, так поздно она еще не возвращалась. В смысле, одна не возвращалась. Оленьке захотелось домой.
Кэтрин листала книгу, искала что-то. Потом нашла.
— Послушай.
— Кэтрин, я же читала…
— Все равно послушай. Послушай, как я это тогда слышала. Воображала себя прелестной Кэтрин Баркли, влюбленной в… как его… мистера Генри, он же Хемингуэй. Я купалась в этой их любви. Я была уверена, что и со мной такое случится. А как же не случиться — я же Кэтрин. Даже мечтала фамилию поменять. Помнишь, она сидела в парикмахерской, ее завивали, и его это волновало? Никого в то время не волновало, как я одета, как причесана. Мне было почти четырнадцать, я уже хотела нравиться, но вместо этого ходила за братом, как нянька, и даже носить мне нечего было: отец мной вообще не занимался. Меня считали просто нянькой. А в книге меня любили. Меня любили, понимаешь?
Оленька кивнула.
— Нет, ничего ты не понимаешь, — Кэтрин заложила открытую страницу пальцем и снова начала листать книгу. — Вот! Вот, смотри!
Она принялась читать — с выражением, с умилением.
«— Знаешь, милый, я не стану стричься до рождения маленькой Кэтрин. Я теперь
Я молчал.
— Ты ведь не запретишь мне, правда?
— Нет. Может быть, мне даже понравится.
— Ну, какой же ты милый! А вдруг, когда я похудею, я стану очень хорошенькая и так тебе понравлюсь, что ты опять в меня влюбишься.
— О, черт! — сказал я. — Я и так в тебя достаточно влюблен. Чего ты еще хочешь? Чтоб я совсем потерял голову?
— Да. Я хочу, чтоб ты потерял голову.
— Ну и пусть, — сказал я. — Я сам этого хочу».
Кэтрин подняла глаза, они чуть блестели.
— А помнишь, она говорила: «Никакой „меня“ нет. Я — это ты»? Помнишь?
Оленька кивнула. На самом деле она помнила только, что ей все эти патетические фразы ужасно не нравились. Наверно, Кэтрин иззавидовалась бы, узнай, как ведет себя Володик: никакого «его» нет, верно подмечено. И что в этом хорошего, скажите на милость? И еще Оленька подумала, что странная штука жизнь — раздает подарки не тем, кто их просит.
— А вот! А вот еще! — Кэтрин вошла в раж. — «Понимаешь, милый, я счастлива, и нам хорошо вдвоем. Я очень давно уже не была счастлива, и, может быть, когда мы с тобой встретились, я была почти сумасшедшая. Может быть, совсем сумасшедшая. Но теперь мы счастливы, и мы любим друг друга. Ну давай будем просто счастливы. Ведь ты счастлив, правда? Может быть, тебе не нравится во мне что-нибудь? Ну что мне сделать, чтобы тебе было приятно? Хочешь, я распущу волосы? Хочешь?»
Кэтрин всхлипнула. То ли от умиления, то ли нервы сдали.
— Ну что ты… — Оленька приподнялась со стула, не зная, как поступить. По руке, что ли, погладить ее?
— Сиди. Сиди, я тебе сейчас прочту то, что хотела. А ты посмотри, посмотри, что я чувствовала. Я же не ждала подвоха, я же глупая была, я же еще не знала, что мир так уродлив, что кругом одно сплошное дерьмо. Да не перебивай ты меня! Я то и дело смотрела, сколько оставалось до конца этой сказки, я думала, что подрасту и напишу продолжение — о том, как они жили счастливо, какие дети у них были замечательные, мальчик и девочка, мальчик моряком стал, а девочка врачом. И я представляла себе, как все будут читать эту книгу, и думала, что надо название придумать не хуже, чем это. Знаешь, какое я название придумала? Знаешь? К нам бабка из деревни приехала, в таких полуваленках. Папа засмеялся и сказал, что эти штуки называют «прощай, молодость». И я так обрадовалась, решила, вот отличное название — «Прощай, молодость», — сразу видно, что это продолжение «Прощай, оружия». А там герои будут уже старыми: тридцатилетними. И книжку я собиралась об их детях написать.