Однажды осмелиться…
Шрифт:
— Кэтрин, ну как я могу…
— Не можешь, правильно. А знаешь, почему?
— Ну и почему?
— А потому что тебе все равно.
— Кэтрин, прекрати.
— Уээл… Ясно мне все.
И Оленька понимала, что надо помалкивать, но не выдерживала, закипала:
— Что? Что тебе ясно?
Кэтрин не удостоивала ее ответом. Отставляла чашку, сажала на нос окуляры.
У нее делался вид переводчика, чрезвычайно поглощенного своим нелегким трудом.
44
Кэтрин
— Ну? Что делаешь? — спрашивала умирающим голосом.
Чтобы ее развеять, Оленька принималась рассказывать какой-нибудь фильм, принесенный Володиком из проката и просмотренный «вот только что». Потом как-то удавалось избавиться, «завтра увидимся — поболтаем». Завтра, на работе.
В «Глобусе» про Оленькину беременность уже знали. Никто в глаза не шипел, да и что шипеть, ведь нашли замену-то. Когда Кэтрин надувала губы (без этого никуда), Оленька боялась, что та возьмет да и «потеряет» телефон юной корректорши. И даже бросила в запале, мол, я не удивлюсь, если…
Кэтрин обиделась. Она по-настоящему горько обиделась. Это было видно.
Да, она была занудой. Малость тронутой. Какой угодно, только не подлой.
В тот день Оленька попросила Володика заехать попозже и очень мило посидела с Кэтрин в кафе у метро.
45
Когда живот прилично вырос, Оленьке позволили брать работу на дом. Володик приезжал в редакцию, забирал тексты, сдавал вычитанное. Кэтрин звонила, справлялась о здоровье.
Потом у Оленьки начался отпуск по беременности, и она просто сидела дома, спала много. Кэтрин ненадолго оставила ее в покое, а потом взялась за старое.
Услышав в телефонной трубке первые брюзжащие переливы, Оленька торопливо заявляла, что явился Володик (свекровь) и ему (ей) срочно надо позвонить. Кэтрин, не будь дура, смекала, что дело нечисто.
— Хочешь от меня избавиться, да?
— Нет, Кэтрин, что ты. Просто муж обещал одному мужику с работы, что до… девяти что-то там ему сообщит. — И добавляла недовольным тоном, чтобы совсем запутать: — В этом доме я даже не могу по телефону поболтать!
Кэтрин не верила. А Оленька не решалась просто положить трубку.
— Пока? — мямлила она.
— Все ясно, — заявляла свое коронное Кэтрин.
— Кэтрин, я не могу говорить. Я тебе звякну.
Оленька не звонила. Вернее, звонила, но редко. Чтобы все-таки проведать.
Когда трубку брал папа, Оленька говорила «извините» и давала отбой.
— Я твоего отца боюсь, — признавалась она. — После того, что ты рассказала…
— Ты мне звонила! — Кэтрин так радовалась, что Оленьке стыдно становилось. — Да я же дома была, просто телефон не услышала! Весь вечер просидела, проскучала. А папу ты не бойся.
Конечно, Оленька не боялась. Но «папа» позволял ей сказать с почти чистой совестью: «Я тебе звонила».
Другими словами: «Я о тебе помню».
Другими
И еще другими словами: «Ты не сдохнешь, Кэтрин. А если… то это будет не к нашей радости».
Вот какая начинка у примитивной фразы «Я тебе звонила». А папа — это всего лишь непреодолимое препятствие. Ничего страшного. В другой раз поболтаем.
46
— Тебе нельзя волноваться! Я скажу ей, чтобы она телефон наш забыла! — Володик кипятился, долго же до него доходило. Подруг разогнал, а Кэтрин чуть не прощелкал. — Я думал, она взрослая женщина, у вас деловые контакты! На тебе лица нет!
Конечно, лицо на Оленьке было. Только серенькое такое лицо. До родов оставались считаные дни, на Оленьку то и дело накатывали волны тихого ужаса. Она всегда боялась боли.
Тут-то ей и понадобился Володик. Он сидел с ней, держал за руку, говорил что-то мягко и уверенно. «Мне страшно», — мямлила Оленька. И он всякий раз отвечал ей что-нибудь вроде: «Ну ты же у меня храбрый заяц» или «Ну я же с тобой».
В тот день Кэтрин позвонила, когда он был еще на работе. А Оленьке так хотелось внимания, прямо сейчас.
— Кэтрин, я боюсь. Мне сегодня снилось, что ночь, я бегаю с животом по каким-то пустынным улицам, ищу больницу, вот-вот рожу, а кругом пустыри, и в домах нигде окна не горят, и муж куда-то пропал. Захожу в будку, пытаюсь звонить маме, и попадаю на какую-то старуху, и почему-то все хочу узнать у нее, наш ли это номер, а она хихикает и не говорит… И еще собака за мной уцепилась. А я думаю — вот родится у меня ребеночек, а собака его и съест. Я закрылась в будке и решила, что там и стану рожать. И последнее, что помню, — будто уже все начинается, и глаза собачьи через стекло. И в глазах что-то такое нечеловеческое…
— Да… Не к добру.
— Что?
— Не к добру, говорю, сон. Но, может, обойдется. Сегодня у нас… пятница? Мда. Сон с четверга на пятницу… А я дозвонилась Коле. Только что.
— А-а…
— Оля, он даже трубку не взял! Я слышала, отчетливо слышала, сказал секретарше: «…ня нет».
— Нянет? — тупо повторила Оленька.
— В смысле «меня нет», я обрывок слышала. Что я ему сделала?
— Я не знаю, Кэтрин, — Оленьке захотелось лечь. Она подумала, что и правда — сон с четверга на пятницу, жди беды.
— Значит, не знаешь.
— Нет. Никто никому ничего не делает. Просто все кончается когда-нибудь.
Кэтрин вздохнула. Так вздыхают, набрав много воздуха и выпуская его короткими порциями, потому что в горле ком и ком мешает.
Обе молчали, и Оленька решила, что первой и слова не скажет. Но играть в молчанку было глупо.
— Ты еще на работе?
— Да, — загробное. — Сейчас домой потащусь.
— Ну давай.
Молчание.
— Кэтрин. Пройди по улице, развейся.
— Там холод собачий.