Однажды осмелиться…
Шрифт:
— Вы идете домой?
Кэтрин укладывала исписанные листы в сумку. Спросила, не повернув головы. Между ней и этой девчонкой пока ничего не было. К тому же за девочкой, похоже, муж заезжает. Ну и прекрасно. Ну и не о чем тогда говорить.
— Да.
Кэтрин взяла со стола очки, свои старые, любимые, нелепые очки, кому не нравится, того не спрашивают. Очечник весело клацнул.
— Разве за вами…
— Нет!
Оленька подумала, что они могут осесть с Кэтрин где-нибудь в кафе, на полчасика. Сейчас шесть, а Володик появится не раньше начала восьмого. У метро есть приятная кафешка.
—
Входная дверь захлопнулась за ними, и их окатило волной холодного ветра. Вчера начался ноябрь.
Пересекли двор. Яблочки то ли дворник умёл, то ли сами разбежались.
Вышли за ворота.
— А… а что вы сейчас переводите?
— О, наверно, вы его не знаете. Вам что-нибудь говорит имя Ричарда Бротигана?
Оленька покачала головой. Нет, ровным счетом ничего.
— Он теперь у нас в моду входит. Руководство решило сборник рассказов издать.
— И как он?
— Отвратительно.
— А-а…
Кэтрин вдруг улыбнулась.
— Знаете, говорят, он унаследовал манеру Хемингуэя.
— Да?
— Нет, конечно. Просто то и дело пишет про дождь.
Как до нее достучаться, как объяснить ей, что теперь… Оленька подумала: а если сейчас торгануть своим страхом, сказать — я, как и Кэтрин Баркли, с дождем не в ладах, как и Кэтрин, всякий раз жду чего-то… ужасного, как и Кэтрин…
— Невелика заслуга.
— Что?
— Невелика заслуга, говорю, всюду дождь впихивать. Кстати, один рассказ мне понравился. Смешное совпадение: он называется «Машинистка Эрнеста Хемингуэя». Написан ясно, оттого и выигрывает.
— А обычно у него все мутно?
Кэтрин сложила губы знакомой гузкой: не то слово.
— Вот как вам, например, такая фраза: «Я утешал его, словно какой-то старый пылесос»?
— Пылесос?
— Угу.
— Пылесосы умеют утешать?
— Как видите. Еще как умеют.
— Особенно старые.
— Конечно. У них опыта больше.
— Опытный пылесос может на «телефоне доверия» работать.
— Похоже, там одни пылесосы сидят.
— Я никогда не звонила.
— А я… А хотите еще одну фразу?
— Конечно.
— По памяти цитирую… «Песни спотыкались в популярности, как сломанные птицы на лету».
Оленька сделала пораженное лицо.
— Так-то.
— И Антон Васильич собирается это издавать?
— Ему Хомяков напел. Хомяков в курсе всех тенденций.
— А почему песни спотыкались?
— Да там герои решили радио поджечь. И что-то там с песнями случилось, пока приемник горел.
— А-а.
— А про сломанных птиц я так и не поняла. Не знаю, как переводить. Может, написать «покалеченные» или «раненые»…
— А как в оригинале?
— Не помню. Вроде как сломанные. У него есть симпатичный рассказ — о том, как лужайка возле дома мстила хозяину за то, что он за ней не ухаживал. Пришли. Вы в метро?
Оленька растерялась. Она не знала, как пригласить Кэтрин в кафе. И надо ли. Когда люди каждый день друг другу глаза мозолят… Может, она и не захочет. Будет глупо.
— Я… нет. Мне вернуться надо, я вспомнила, что кое-что забыла.
— Хотите, я с вами вернусь?
И только Оленька собиралась предложить альтернативный
— Нет, сегодня не могу, мне бежать надо. К отцу должна медсестра… прийти.
И последнее — «прийти» — она уже выдавила, как остатки пасты из тюбика.
«Сейчас пожалеет, что соткровенничала», — подумала Оленька. И — торопливо:
— Да? Ну так вас папа ждет, вы идите скорее, — и улыбнулась. Улыбнуться сейчас — это главное.
Кэтрин переминалась с ноги на ногу.
— Уээл… Ладно, пойду. До завтра. Спасибо за компанию.
Смешно. У Кэтрин была манера время от времени вставлять нелепое «well»: делала она это с нарочитой небрежностью, тянула гласную, будто пыталась языком выковырять «ириску» из зуба. Наверняка в каком-нибудь американском мыльном шедевре углядела.
— До завтра, Кэтрин.
Та сделала несколько шагов к метро, оглянулась.
— Оля? Оля, вы пока никому там не говорите. Даже этой подружке вашей.
— Она мне не подружка.
— Вы с ней курите!
— Я с ней просто курю, и все.
— Вот так не говорите ей. Она такая же, как все они. Вас сживут со свету.
— Меня уже сжили — на прошлой работе.
— Тогда вы были не виноваты. А здесь схитрили.
— Разве видно что-то?
— Чуть-чуть. Когда знаешь, то видно.
— Но они же не знают.
— Вот и молчите. До завтра.
Кэтрин ушла, а Оленька еще минуту стояла. Здесь, в закутке, не было ветра. Ветер мел вдоль улицы, и в него пришлось шагнуть все равно.
18
Скорее всего, раньше это была коммунальная кухня. Такая нелепая гигантская комната с мелкой плиткой на полу. Между бисером плиток — широкие цементные спайки: вид, как на заводской проходной. А ведь здесь люди еду себе стряпали, сплетничали, ссорились-мирились, в суп плевали. Хотя для этого паркет не нужен, уж точно. Сиротливые керамические квадратики выглядели неопрятно: в местах, где обычно топтались жильцы, нехитрый рисунок вытерся, а некоторые плитки потрескались или выпали. Окна в комнате тоже были несуразными: широкие, но начинающиеся где-то на уровне груди, забранные толстой пыльной решеткой. Они в упор пялились на детскую площадку во дворе и никогда не открывались.
Оленьке мама рассказывала, что когда-то у всех больших коммуналок кухонные окна имели две общие черты: они были грязные и без занавесок. Идешь по улице, голову поднимаешь и вычисляешь кухни в пять секунд. Зачем только надо было их вычислять, непонятно.
Это помещение Хомяков хотел отдать под склад книг. Но склад у него уже был. Так что бывшая кухня стала потихоньку превращаться в свалку. Здесь стоял облупившийся стол с единственным выдвижным ящиком, два расшатанных стула, застрявшее в нижнем положении вертящееся кресло и две допотопные музыкальные колонки, некогда принадлежавшие Хомякову и сгоревшие: на них можно было сидеть и курить. Сюда сносили горшки с засохшими цветами: те почему-то не росли в «Глобусе». Валялось полдюжины книг семидесятых годов про волчий оскал мирового империализма. И еще ведро стояло — для окурков.