Однажды в мае
Шрифт:
Но разве легко промолчать о таком деле, особенно если им переполнено сердце…
— У школы, что ли? Вы и там были? — грозно задал отец неожиданный и не очень-то приятный вопрос.
Он уже слышал от угольщика Адама, как при нападении на эсэсовский госпиталь им помогла девушка, одетая как узница концлагеря.
— И из автомата тоже она стреляла, да? По окнам школы?
Пепику казалось, что он сидит на горячих угольях.
— Тоже… Я только смотрел, — прошептал он смущенно, будто речь шла о том, кто будет платить за разбитые окна.
Сейчас не хватало только еще одного, последнего вопроса отца: где же автомат, из которого
— Все к мосту! На постройку баррикад! — крикнул голос из темноты.
— Иду, иду! — буркнул Гошек в усы и незаметно усмехнулся.
Так Пепик еще раз случайно спасся от взбучки.
Его собственный приказ, отданный час назад, претворялся в жизнь. Пора было вернуться на свой пост у баррикады. Гошек вскинул винтовку за плечо, схватил ломоть хлеба со стола и бросил прощальный взгляд на жену.
— Иозеф… — тоскливо прошептала она, обнимая его.
— Не бойся, мать, все обойдется благополучно! — засмеялся отец, словно собирался на танцы, и торопливо поцеловал ее.
Он казался помолодевшим, почти юношей. Пепик не мог отвести от него глаза. Но отец тут же испортил всю его радость. Отцовские слова прозвучали с порога, как удар бича:
— Пепик, только не вздумай сбежать из дому! Мать, не отпускай его ни на шаг от себя!
— Да разве он меня послушает? — вздохнула мать.
— Ну так запри. Или привяжи к кровати!
И, хотя Пепик смиренно опустил глаза на свою картошку, он заметил, что отец на самом пороге молча, но красноречиво погрозил ему кулаком…
ДОЖДЛИВАЯ НОЧЬ
Тучи нависли над городом, как перед бурей. В ночной тишине таилась угроза. Большинство жителей Праги готовились ночевать в подвалах. На Голешовицкой площади во всех домах происходило одно и то же. Подавленные страхом и неизвестностью люди с детьми постарше сидели плечом к плечу вдоль стен подвала. Бетонные балки и ржавые водопроводные трубы под пыльными, неровно оштукатуренными потолками, казалось, уравнивали всех, кто сидел здесь, — и бедных и богатых. Но почти все матери могли накормить своих детей лишь невкусным хлебом с примесью картофеля или холодной манной кашей, которая была сварена заранее. А домовладелица Мацоурова тайком грызла шоколад, который она достала у спекулянтов. Закутав ноги в плед из верблюжьей шерсти, она сидела отдельно от остальных в плетеном садовом кресле, которое принес ей дворник с балкона. Правда, она боялась раздражать людей, сидевших вместе с ней в подвале, и стыдливо засовывала в рот кусочки шоколада, стараясь делать это незаметно, но непривычный аромат выдавал ее тайну. Все лишь горько усмехались.
Домовладелец Мацоур, оптовый торговец с Роганской улицы, днем тоже приколол себе трехцветный значок, не желая отстать от других в проявлении патриотизма, но при
Под низким бетонным сводом, который был затянут паутиной и запорошен пылью, рядом с кучей угля стояли детские постельки или простые деревянные топчаны с соломенными тюфячками. На них съежились испуганные, ничего не понимающие малыши. Тревога, которую матери не в силах были скрыть, отражалась в их простодушных круглых глазенках. Пищали грудные дети — им было душно в холодном, затхлом подвале.
Темные тени лежали под глазами усталых матерей, кое-где можно было увидеть и встревоженного папашу. Одинокие женщины устроились, съежившись, на стульчиках, ящичках. Некоторые супружеские пары сидели в обнимку, словно боялись, что ужасы войны скоро разлучат их. Несколько пожилых мужчин, прислонившись к стене, шепотом с увлечением вспоминали прежние войны.
Все облегченно перевели дух, как будто открылось окно, когда кто-то из квартирантов принес и включил небольшой приемник. Но не успел разгореться зеленый магический огонек, как домовладелица сердито запротестовала:
— А кто за электроэнергию будет платить?
У всех в глазах вспыхнуло молчаливое презрение. Владелец приемника достал кошелек и протянул Мацоуровой бумажку в десять крон:
— Вот вам в залог, чтобы вы из-за нас убытка не потерпели…
Домовладелица машинально протянула руку и тут же вздрогнула, как ужаленная. Она поняла насмешку. Все вокруг злорадно захихикали. Из ящичка загремело: «…призывают пекарей немедленно приступить к работе. Борющейся Праге нужен хлеб…»
— Тсс! — умоляюще зашептала одна из матерей, боясь, что этот громкий голос разбудит ее ребенка.
Звук приглушили, и продолжение фразы затерялось в неразборчивом шепоте.
Тщедушный бледный человек лет тридцати, по фамилии Фара, сидел с красивой черноволосой женой у постельки четырехлетней дочурки. Вот он встал и молча высвободил свою руку из судорожно стиснутой ладони жены.
— Лойзик… — испуганно взмолилась Фарова.
Но он погладил ее по иссиня-черным волосам и сказал просто:
— Ведь я пекарь! Слышишь, мы нужны…
На лестнице послышался стремительный топот подкованных сапог.
— Господи… Немцы! — воскликнула пожилая женщина и заломила руки.
Но двери, через которые только что вышел пекарь Фара, распахнулись, и в подвал вбежал Иозеф Стршельба в солдатской каске и с винтовкой в руке. Гошек уже с час, как разослал во все стороны своих посланцев.
— Все мужчины к мосту! На постройку баррикад! — крикнул хриплым, простуженным голосом Стршельба и свободной рукой вытер мокрое лицо.
Японская собачонка залилась бешеным лаем. Никак нельзя было предположить, что такое крохотное существо может наделать столько шуму.
— Убирайтесь вон отсюда со своим ружьем! Из-за вас здесь всех перестреляют. Или вы этого и добиваетесь? — набросился Мацоур на Стршельбу и отодвинулся от него в сторону, словно от зачумленного. Вытаращенные глаза и срывающийся голос придавали ему сходство с японской собачкой, увеличенной во много раз.
— Не связывайся с ними, пусть сами расхлебывают! — бессмысленно кричала пани Мацоурова.