Однажды в мае
Шрифт:
— Я фашистов знаю! — с решительным видом сердито ответила Галина, отталкивая сержанта, но все-таки сняла палец со спуска.
Офицеры с белым флагом, молодые, высокие, в блестящих сапогах, с медалями на парадных мундирах, прошли, напряженно вытянув шеи, в каких-нибудь пятнадцати метрах от горящего танка, свернули немного вправо, чтобы обогнуть раскаленное, чадящее черным дымом чудовище, но даже ни разу не взглянули на него. Словно это их не касалось. Защитники баррикады выглядывали из-за досок.
— Глядите, как вырядились! Хоть сейчас на танцы!
— В могилу, дуралей! Там нужны лучшие кадры!
Гошек строго посмотрел на парней, и они замолкли, словно воды в рот набрали.
— Выйдем им навстречу, —
— Не выходите! — сердито предупредила Галина. — Вы будете под прицелом их автоматов!
— Ну так что ж за беда, автомат и у тебя есть! — улыбнулся ей сержант.
— Их жалеть нечего. А без вас…
Но Гошек уже положил свою винтовку и безоружный вышел за баррикаду. В нескольких шагах от горящего танка на него повеяло жаром. Сержант тут же одним прыжком очутился рядом с Гошеком.
— Хальт! Хальт! — закричал Гошек, когда офицеры были от него в десяти метрах.
Фашисты разом остановились, церемонно, заученно. Гошек усмехнулся про себя, видя, как они сжимают челюсти и выставляют вперед подбородки, чтобы напугать своим воинственным видом этих несчастных повстанцев.
— Also, was w"unschen Sie? Что вам угодно? — спросил Гошек спокойно, хотя это спокойствие никого не обмануло, и прошел еще немного вперед.
Офицер справа, у которого была золотая нашивка на груди, вежливо откашлялся.
— Wir m"ochten euren Kommandanten sprechen [22] , — сказал он.
Несмотря на всю серьезность положения, Гошек с трудом подавил смех. «Эх вы, болваны, что, если сказать: я здесь комендант, можете говорить со мной! То-то вы удивитесь!»
Возле Гошека стоял сержант Марек в форменной куртке чехословацкой армии и с изображением льва на шапке. Марек расправил широкие плечи. Стройный, мускулистый, он походил теперь на могучий дуб. Несмотря на рабочие штаны, испачканные машинным маслом, вид у него был хоть куда — бравый и воинственный. Если вы хотите торжественности — пожалуйста!
22
— Нам нужно поговорить с вашим комендантом (нем.).
Гошек указал на Марека, на шапке которого красовались три никелевые пуговки — знаки различия сержанта.
— Das ist unser Kommandant! [23]
Эсэсовцы, не сговариваясь, улыбнулись, как один. Почему — это было вполне ясно. Они ведь понимали, что имеют дело с простым сержантом. Но немец справа мгновенно подавил улыбку и принял нарочито вежливый вид.
— Aber wir wollen einen Offizier sprechen! [24]
Тут, в свою очередь, улыбнулся Гошек:
23
— Вот наш командир! (нем.).
24
— Но мы хотели бы поговорить с офицером! (нем.).
— Если уж вам так хочется поговорить с чехами, то придется говорить с нами.
— Ach, so! [25] — язвительно воскликнул эсэсовец и уставился на Гошека.
Но тут же он отвел свой взгляд, который должен был сразить этого человека, как кинжал. Гошек хранил каменное спокойствие. Офицер привык держаться нагло. Он окинул презрительным взглядом деревянную баррикаду, уже порядком потрепанную обстрелом, и строго сказал Гошеку:
— От имени нашего командования
25
— Ах, так! (нем.).
Но тут коса нашла на камень! Гошек выпрямился, невольно сжал кулаки, лицо покраснело. Но он мгновенно взял себя в руки и никак не проявил своего возмущения. Только глаза его блеснули. Он глубоко вздохнул, чтобы не закричать, и уверенно перебил эсэсовца:
— А мы вашей капитуляции ждем. Обойдемся с вами как с военнопленными. Мы — чехословацкая армия, помните об этом!
Казалось, эсэсовец и не ждал иного ответа. А если все-таки и ждал, то не повел бровью.
— Хорошо. В таком случае, просим о двухчасовом перемирии.
Марек невольно покосился на свои старые часы на левой руке.
— Десять часов одна минута.
— Also, bis zw"olf! [26]
— Хорошо, до двенадцати, — согласился Гошек и стал спиной к немцам, давая понять, что переговоры закончены.
Офицеры повернулись все вместе, как заводные, и затопали по асфальту. Марек от всего сердца сплюнул и погрозил кулаком им вслед.
— Пошли! — Гошек тяжело вздохнул и потянул сержанта за рукав. — Мне показалось, что я взял в руки жабу!
26
Значит, до двенадцати! (нем.).
На баррикаде их уже нетерпеливо ждали.
— До двенадцати — перемирие, — недовольно сказал сержант, и вдруг у него неожиданно вырвалось: — Лучше бы я им морды набил!
Парни с облегчением засмеялись. Боже, два часа мира и тишины после такого грохота — это не так уж мало! Только рассерженная Галина не смягчилась, а возмущенно стукнула автоматом по рельсам:
— Ошибка. Мне не нужно было слушаться вас, а стрелять! Они все высмотрели! Эх вы, чехи! Вы их еще не знаете.
Но у защитников баррикады отлегло от сердца, и они только махнули рукой. Нечего нас пугать, мы не маленькие! Гошек пристально посмотрел на Галину, но ничего не сказал. Теперь, когда переговоры кончились, у него опять стало неспокойно на душе. Может, девушка и права. Только стрелять! Никаких переговоров с этими змеями! Но другой, внутренний голос возражал: «Не сходи с ума, не теряй головы! Каждый час, который мы выгадаем, пойдет нам на пользу, а им во вред». Гошек не видит выхода из этих мучительных противоречий. Ощущение, что он допустил какую-то опасную ошибку, продолжает его мучить.
Но все остальные, кроме Галины и Марека, узнав о перемирии, воспрянули духом, словно жизнь, с которой они уже простились, опять протянула им руку. Бойцы, вероятно, всем своим существом радовались этой передышке, наступившей после такого жуткого обстрела. Они уже отогрелись на солнышке и теперь с детской беззаботностью принялись снимать с себя свитеры и рубашки, подставляя грудь или спину под лучи сияющего победного светила.
Попик Гошек в счастливой уверенности, что метким ударом по танку он разом заслужил отпущение всех своих грехов, совершенных со вчерашнего дня, подбежал к отцу: