Однажды в Марчелике 4
Шрифт:
Это был печальный конец кампании, которую провёл Форестер. И он не хотел стать тем, на кого свалят такую феерическую неудачу. Он хотел быть тем, кто хотя бы сделал всё, что мог. И как генерал. И как офицер. И как солдат.
А потом послышался гул… Низкий, далёкий. Он становился всё ближе и ближе. И хаблы останавливались, переставая рваться вперёд, под огонь винтовок и пулемётов. Они оборачивались в сторону восходящего солнца, прислушиваясь и щурясь. И даже люди вместо того, чтобы воспользоваться моментом, опускали оружие, пытаясь понять, что вообще происходит.
Генерал Форестер тоже прищурился.
И только когда лавина всадников на хвосте бегущих хаблов ворвалась в гущу остальных аборигенов, только тогда генерал наконец-то понял, что происходит… Конечно, он слышал про касадоров центральных равнин. И даже немало прочитал про них в отчётах и донесениях. Однако впервые увидел эту грозную силу фронтира в действии…
Ревущие воллы врубились в серую массу аборигенов, опрокидывая ближайших на землю и безжалостно топча их. Пули впились в серые тела, причиняя боль и страдания. И те хаблы, что штурмовали лагерь, испугались. Испугались того, что возмездие неожиданно пришло. И бросились бежать вслед за более прыткими соплеменниками.
А лавина всадников обогнула лагерь и покатилась дальше, преследуя своего вечного врага. И каждый защитник лагеря понимал, что касадоры теперь не остановятся. Ведь если они приходят, то не для того, чтобы останавливаться…
Опустив голову на руки, Ульрих с трудом сдержал стон. Обидно было, честное слово! Обидно так, как, наверно, не было обидно с того дня, когда он потерял семью… Правда, теперь Ульрих готовился потерять свою жизнь, в которой за последнее время и без того не было ни единого просвета. И поэтому её было как-то даже не очень жалко… Но почему?! За что ему это?!
Томази поднёс к губам бутылку, в последний момент спасённую из кабинета, когда туда ворвался григио. И, вытерев выступивший на лбу пот, сделал большой глоток. Где-то в особняке ещё стреляли… Внизу, в подвале, отбивались от хаблов охранники его бесценного дерева, гордости его семьи… Источника их богатства…
— Надо было выводить фургон и сразу бежать! — прошептал Томази, морщась от того, как дорогой напиток неприятно обжигает пищевод.
Конечно, ему стоило бы перекусить, перед тем как напиваться. Однако, к сожалению, кухня оказалась захвачена врагом. И теперь там кушали не люди, а совсем другие существа. И не факт, что они пожирали обычные съестные припасы…
Подойдя к окну, Ульрих посмотрел на улицу, заполненную трупами и хаблами. Ему даже пришла в голову забавная мысль: если сейчас спрыгнуть вниз, то не разобьёшься, а сразу попадёшь кому-нибудь в рот…
Вдали над городом, освещённым лучами утреннего солнца, поднимались столбы дыма. Где-то вдалеке, на окраинах, ещё продолжалось сопротивление. Но это была агония. Тут и дураку стало бы ясно. Агония оплота касадоров…
«А ведь это я стал причиной его гибели! — неожиданно подумал Томази. — Это я стянул сюда все силы, разрушил общество касадоров, прервал их вечную службу… Ну кто же мог знать, что хаблы придут?».
Ему
Но ему было наплевать. На дельтианцев, на город, на касадоров, на староэдемцев, на уколы совести… Томази вдруг осознал, что выгорел дотла. Всё, что двигало его по жизни вперёд, всё, что заставляло страдать и переживать, всё это в конечном итоге выжгло его напрочь.
А вот спасённая бутылка почему-то несказанно радовала. Хотя, казалось бы, ну как можно радоваться выпивке на голодный желудок?!
Всё было кончено… Или нет?
Гул Ульрих почувствовал даже на втором этаже. Этот гул был ему незнаком. Он его ни разу раньше не слышал. Однако этот звук вносил хоть какое-то разнообразие в общую унылую картину. Поэтому Томази стало интересно посмотреть, что его вызвало. Он прижался к прохладному стеклу лицом, стараясь не пропустить неизвестное явление. Ульрих даже перестал бояться, что его заметят хаблы с улицы — страх, похоже, тоже выгорел.
И вскоре причина гула появилась в зоне видимости. Сначала показались бегущие аборигены, повизгивающие от ужаса. Стало очевидно, что по ним кто-то стреляет. А потом на улицу выплеснулись всадники. Много всадников-касадоров. Настоящих. Отморозков с центральных равнин.
— Вот уж кого не ожидал увидеть!.. — удивился Томази, отступая на шаг и прикладываясь к бутылке.
И поперхнулся. Среди всадников мелькнул огромный чёрный волл с Даном Старганом на спине. Уж этого ублюдка Томази узнал бы из миллиона, в этом у него сомнений не было… И внутри, на самом донышке его выжженной души, снова разгорелся огонь ненависти.
— Ты лишил меня всего, сраный ублюдок! — прошептал Томази. — Всего, что я создавал годами! Ненавижу!..
Выхватив револьвер, он щёлкнул дверным замком и выскочил в коридор. Выстрел — и тело хабла, который напряжённо прислушивался к тому, что происходит снаружи, упало рядом с недоеденными останками бойца. Выстрел — и ещё одно серое тело ввалилось обратно в комнату, из которой зачем-то высунулось.
Выстрел, выстрел, выстрел… Бросив опустевший револьвер, Ульрих подхватил оружие дельтианца, убитого под дверью. И тут же продолжил стрелять. Трупов в особняке хватало, как и бесхозного заряженного оружия. Подкрепления с улицы больше не приходили, а одиночные хаблы были не страшны для Томази. Он шёл к своей цели — к подвалу, где его ждал бесценный фургон и верные люди…
И те, кто попадался ему по пути, не могли остановить этого человека, полного гнева и ненависти. Дверь в подвал Ульрих распахнул, просто-напросто отстрелив замок. А затем вошёл внутрь под удивлёнными взглядами бойцов и, отдышавшись, оглядел отряд верных дельтианцев.
— Готовы? — хрипло спросил он.
— Да, шеф! — отозвался командир.
— Тогда вперёд!.. — сказал Ульрих и счастливо улыбнулся, делая ещё один глоток.
Вот только теперь алкоголь не жёг пищевод — он в нём сгорал. В пламени ненависти, в пламени новой цели, что возникла тогда, когда пришли касадоры, которых никто здесь не ждал…