Однажды в Почутове

Гапеев Валерий

— У Робинзона, который на острове тридцать лет и три года жил, друг был, мужик. И звали его Пятница!

— Тьфу, окаянные, — плюнула в сердцах Лизавета Косая. — И тут без педерастии не обошлось.

Ну, Лизавета пускай себе плюется ядом, змея она и есть змея, а аргумент у Степана серьезный. Так мы, мужики, пятницу себе отстояли.

Вот и стала у нас, почутовских мужиков, пятница не просто там помывочным днем, а, как это сейчас по телевизорам говорят, клубным. Возле бани, как полагается, скамейки со столиком соорудили, да и крышу какую-никакую

приделали. Хорошо, я вам скажу… Когда выйдешь весь распаренный, чистый, сядешь под вербой, а солнышко последними лучами последние капельки на лице просушивает, да пивка холодного мужики в руки подадут… Вот истинно я вам говорю: в такие моменты точно знаешь, что душа у человека есть, и после бани она у него не внутри, а снаружи тела. И радуется, как дитя малое.

Возле бани дело это и случилось. Осень уже к нам пришла, картошку выкопали, огороды убрали. Дождались мы своего расписания, пришли в баню: я, Митрич, Семен, Степан. Попарились по первому разу, присели дух перевести. Тут и услышали: гудит. Ревет даже. Что-то реактивное идет на посадку и почти прямо на нашу баню. Подскочили, руками замахали, чтоб полосу, значит, посадочную обозначить. Тут он из-за старого сада и показался, Горыныч. Еле дотянул на повороте, самая малость — и в пруд бы ахнулся или баню снес.

Отдышался, крылья сложил, присел на скамейку. Голову обхватил, качается. (Вот, опять же замечу, одна голова у Горыныча, враки все это про Змеев трехголовых, это только телята, бывает, о двух головах рождаются.)

— Дайте, мужики, пива хлебнуть… Все, отлетался!

И столько горести в его словах было, что почуяли мы: неладное что-то с Горынычем. Ну, мы ж не бабы, чтоб сразу с расспросами в душу лезть, пусть та душа и Змеева. Попил он пива, молчим.

Митрич свою самокрутку свернул (ох и самосад у него, настоящий, ядерный), повернулся к Горынычу:

— Дыхни-ка…

Горыныч дыхнул осторожненько, Митрич прикурил. Это у них игра будто: нравится Митричу так прикуривать, словно от огнемета. Рисковый дед.

— А теперь рассказывай, — выдохнул Митрич свой дым, что сбивает с ног неподготовленного ничуть не хуже пламени изо рта Горыныча.

— А что тут сказки баять? — вздохнул Горыныч. — Антарктиду вот облетел. И там нету. Нету, мужики… Нигде нету, ни на одном этом континенте. Один я Змей на всей земле остался, нигде Змеяны не нашел. Все как есть вымерли. Ох, может найдете, мужики, чего нашенского, покрепче пива? Это ж как больно себя самым последним чувствовать!

И слезы у него из глаз самые настоящие. А вот когда мужик плачет, да еще такой, как Горыныч, это уже беда настоящая. И мы это враз все поняли: помрет Горыныч один — и все, не будет больше у нас Змеев. Никаких.

— Дело серьезное, — говорит Степан-книжник, — а вот решать его надо на трезвую голову.

Тут мы все переглянулись: это ж Степан намекает, что дело решить можно? И как?

— А так… — бахнул Степан кружку с пивом на столик. — Перво-наперво, давайте Горыныча в баню. На нем песок с Сахары, грязь из нигерийских болот, лишай из тундры. Отмыть его,

как полагается. Да и попарить надо, душу на место посадить — она ж у него где-то в хвосте сидит. Одежка вся истрепалась. Ну, штаны у меня дома есть, ненадеванные, на смерть жена купила, враз будут.

— А у меня пиджак есть, армейский, с погонами ефрейтера. В шкафу с тех времен еще висит, крепкий, — поддержал Семен.

— Погоны убрать немедленно, — категорично высказался Митрич. — Хватит, отмаялись под погонниками, продразверстку с вами вспомнишь. Значит, все быстро ополоснулись, а пока я Горыныча попарю, вы ему одежку свежую принесете. А дальше Степан пусть распоряжается…

Через полчаса Горыныч наш сидел под вербой, как только из яйца вылупленный: свежий, блестящий. И во всем чистом. Китель Семенов ему особенно подошел: ну, настоящий Змей-лесник.

Горыныч бутылку на стол поставил — заморское что-то, красивое. Я ее, как это заведено, открыть взял, а Степан в крик:

— Не трогать! Это для дела.

Вот же вредный: как о деле думать, когда бутылка на столе?

— Это для дела, — повторил Степан и другую ставит: нашу, скромную. — Вот из этой по рюмашке, чтоб думалось охотнее…

Выпили, прикусили яблочками.

— Ученые открыли, что всякое существо из одного кусочка, из одной капли сделать можно! — важно начал Степан.

— Удивил, — хмыкнул Семен. — У меня шестеро детей, и все из капелек получились…

— Молчи пока, — отмахнулся Степан и дальше говорит: — В той капле есть гены, маленькие такие, а все про существо в них записано. Значит, чтоб наш Горыныч сохранился… — и замолчал многозначительно.

— Хвост ему отрезать, что ли, и в холодильник упрятать? — спрашиваю я.

— Не дам хвост! — испугался Горыныч. — Чем в полете управлять?

— Тебе все одно не летать, сам говорил — отлетался.

— Мало ли чего я говорил… Полечу в Тибет, технику медитации освою, усну на тыщу лет…

— А потом?

— Да тихо вы! — закричал на нас Степан. — Чтоб гены сохранились, надо Горыныча женить!

Точно! Голова Степан!

— А на ком? — испуганно спрашивает Горыныч. — Нету ж Змеян на земле…

— На Лизавете Косой женим, — ударил рукой по столу Степан.

Тут мы все испугались.

— Да ты что? Да она такая змея — всех Змеян змеиней!

— Так это ж то, что и надо, — улыбается Степан.

— Это ж какая смесь атомная будет, если Горыныча да на Лизавете женить… — приуныл Семен.

— Степан дело говорит, — подумал и сказал Митрич. — Лизавета, конечно, змеюка еще та, а вот я думаю, что весь яд ее от того, что мужика у ней нету. Оттого и вся вредность ее.

— И вся ее жизненная энергия поэтому расходуется на всяческие гадости, — как точку поставил Степан.

Тут мы все на Горыныча посмотрели: что он думает?

— Да я че ж… Мне б детишек… Лизавета вредная баба, конечно, я у нее на трубу присел было, уставши, так она керосина в печку плеснула… Но, может, шутила она так. А, в общем, она мне по душе: нашей, змеиной породы.