Однажды весной в Италии

Роблес Эмманюэль

— Да, это странно, — сказал он. — Но может, он не любит выслушивать благодарности. Многим добрым людям это бывает неприятно.

Сент-Розу показалось, что эта фраза прозвучала с некоторой иронией.

— Вас это как будто задело, — продолжал Лука. — Разве самое важное не в том, что вы сюда добрались?

Действительно так. И все же радость от того, что первый этап пройден благополучно, была омрачена странным поведением Луиджи, вызывавшим у Сент-Роза беспокойные мысли. Лука ввел его в комнату, потолок которой пересекали большие деревянные балки. Здесь блестели медные кастрюли, на столе, покрытом клеенкой, стоял глиняный кувшин, чашки, расписанные цветами, какая-то деревянная утварь — все очень простое, обычное, плод человеческого труда. Сент-Роз понимал, что мог бы опьянеть от счастья, но его душевная подавленность была сильнее. Обе собаки, сидевшие у порога, не переставали рычать и следили за ним своими красными глазами.

Вечером маркиза и Сандра долго сидели у камина. Два часа назад Луиджи позвонил из Л’Акуилы и в разговоре употребил условную формулу, означавшую, что поездка прошла успешно. Сандра пребывала в каком-то оцепенении, почти не слушала свекровь, пока та не начала говорить о Сент-Розе, восхищаясь его сердечностью. (Вряд ли можно было предположить, что маркиза что-то подозревает.) Сандра жаловалась на бессонницу, и маркиза пообещала прислать с Софией таблетки, которые выписал ей доктор Марко, когда

она болела. Старуха встала, оперлась на палку, повернулась лицом к огню, безжалостно осветившему ее набеленное лицо, кроваво подкрашенный рот, веки, усыпанные блестками.

— Пойду помолюсь за Жака, — сказала маркиза. — Ему еще предстоят тяжелые испытания.

И она стала медленно подниматься по лестнице, теряя в этом сумраке все краски, кроме белой и черной. Казалось, сейчас она войдет в одну из больших барочных рам там, в галерее, и останется в ней навечно со своей саркастической улыбкой и застывшим взглядом.

Шел дождь, и Сандра внимательно прислушивалась к шороху дождевых капель на маленькой площади, словно за окном кто-то ходил взад и вперед на цыпочках и искал, как пройти. С ней уже случались такие галлюцинации. После смерти дочки. Те же быстрые шаги, едва касавшиеся земли, она слышала и тогда, хотя вокруг никого не было. Вначале она оборачивалась назад с трепещущим сердцем. А затем продолжала идти, ожидая, когда шаги послышатся рядом. Однажды между шелестящими от ветра деревьями в безлюдной аллее на вилле Боргезе она вдруг повернулась с безумным криком: «Дорогая моя, дорогая!»

Позднее София спустилась от маркизы и пожелала Сандре спокойной ночи. Сандра еще немного посидела в кресле, затем разбросала угли в камине, потушила свет в гостиной и отправилась к себе в комнату, где сразу же почувствовала себя пленницей. В доме воцарилась гробовая тишина. Иногда издалека чей-то голос кричал: «Свет!» — и крик этот вонзался в сознание Сандры, будоража его, как луч света будоражит ночью гладь озера. Не обращая внимания на холод, сводивший ей ноги, Сандра сбросила домашние туфли и, застыв в сонной неподвижности, босиком стояла на ледяных плитках. Она друг увидела себя в зеркальном шкафу и вздрогнула: «Пора ложиться, я простужусь», но поняла, что любое движение бессмысленно, и обвела глазами комнату — широкую кровать, покрытую парчовым покрывалом, картины, свадебную фотографию, красивые настенные часы XVII века, которые давно уже стояли, альбомы по искусству, которые собирал Луиджи. Присутствия Луиджи в этой комнате, пожалуй, не ощущалось, и на Сент-Роза Сандра уже не сердилась. Исчезло возмущение, подтачивавшее ее в течение последних дней, место его заняла ирония, позволявшая взглянуть на себя со стороны и не дававшая возможности себя жалеть. Тем не менее вспоминалось, как накануне она долго смотрела на черную машину, увозившую Сент-Роза и Луиджи, и как шофер из министерства, их сообщник, помогал им перед отъездом. Еще она вспомнила, что провожала их без особого волнения, будто уезжали чужие ей люди, и чувство покинутости, которое она испытывала, не имеет к ним никакого отношения.

Сандра еще не ложилась, но всю ее пронизывал холод, шедший от плиток пола, и она села на ручку кресла, зарыв ноги в ковер. Отсюда она все еще видела себя в зеркале. Да, этот призрак с мутным взглядом и горькой усмешкой — она, и Сандра вновь вздрогнула. «Дело не в том, что все кончено, — думала она, — главное — знать, как жить в пустоте, ведь у меня больше ничего не осталось». Мысли роились у нее в мозгу, держали в плену, уводили в тупик, далекий от реальной жизни. «Я больна, должно быть, у меня жар». Она вспомнила, что уже находилась в таком состоянии, когда ощущение времени утрачено. Образ Сент-Роза уже не имел власти над ее чувствами, не поднимал в ней той светлой волны, которая прежде придавала ей силы. Но как могла она так себя обмануть? Ну и холод! Весь город точно вымер, и только возглас «Свет!» пролетал над ней, как большая белая птица. На этот раз Сандра, даже не сбросив халата, забыв о гимнастике и ночном туалете, скользнула под одеяло. Но, погасив свет, она не могла перенести темноты и, стуча от озноба зубами, снова села, зажгла лампу и обнаружила, что все предметы в комнате кажутся ей чужими. Часы в доме пробили одиннадцать. Или двенадцать? Она не считала. Выходит, что такую женщину, как она, вроде бы неглупую, обманул мираж. Было над чем посмеяться. Старые часы на комоде, как всегда, показывали четыре часа, точнее — четыре часа двенадцать минут, и их белый глаз, казалось, наблюдал за ней. Спать. Она хотела уснуть, но как заставить себя погасить свет? А свет мешал ей, выводил из оцепенения, в котором она находилась. И ни единой сигареты. Она давно не выходила из дому, чтобы раздобыть их. Особенно ей не хватало «грифа». Сандра встала, принялась бродить взад и вперед по комнате с таким чувством, словно она топчет собственное сердце. «Как я могла так обмануться?» И в то же время она понимала, что этот мучивший ее вопрос не был столь важен, что главное заключалось в другом. Главным было растущее безразличие ко всему, овладевшее ею с тех пор, как на нее обрушились ярость и упреки Сент-Роза. Разве он не понимал, что она поддалась страху тут же потерять его? «Еще мгновенье, палач!» Ирония тоже может стать прибежищем. В зеркале шкафа она увидела осунувшееся, бесплотное лицо, следствие недавних бессонниц, спутанные волосы, бледные губы. По комнате плыл слабый запах камфары, которую маркиза заставляла Луиджи носить с собой против тифа, и этот запах казался запахом ее души, медленно разлагавшейся и распадавшейся на мелкие осколки. Никогда уже она не составит из этих обломков что-то единое, гармоничное. Она внимательней присмотрелась к себе. После разговора с Сент-Розом Сандра перестала следить за своей внешностью, и вот результат — сухая кожа, помятые веки. Конечно, она быстро изменилась, хотя по-прежнему прекрасны были ее глаза. Еще недавно в любовном пылу мужчины шептали ей слова восхищения, но теперь все это становилось уже безразличным. Она чувствовала себя душевно опустошенной, беззащитной, стареющей. Сколько лет было бы сегодня ее дочке? Да-да, восемнадцать! При этой мысли у нее пробежал мороз по коже. Сандра подумала, что с таблеткой снотворного она бы уснула, но маркиза забыла передать ей с Софией свое лекарство, а сама она об этом не позаботилась.

Сандра вышла из комнаты и поднялась к свекрови, не зажигая света в гостиной. Свет, падавший из комнаты маркизы, достаточно хорошо освещал лестницу. Ночник на тумбочке у ее изголовья придавал спящей восковой оттенок, что делало ее похожей на разбинтованную мумию, с кожей, прилипшей к черепу, с пустыми глазницами, а ледяной холод, зеркала и мрамор усиливали сходство ее спальни со склепом. Сандра прошла в ванную, включила все лампы и на столике, уставленном румянами, помадой и кремами, которыми София каждое утро подкрашивала свою хозяйку, наконец обнаружила снотворное. Это был гарденал, и она взяла одну таблетку. «Достаточно», — подумала Сандра. Она уже налила воды в стакан, но, подняв глаза, снова увидела в зеркале закутанную в одеяла маркизу, и странная мысль пришла ей в голову. Держа в руке стакан и пакетик с гарденалом, Сандра бесшумно пересекла спальню, всколыхнув огонек ночника над стеклянным сосудом с маслом красивого золотистого цвета, и вышла. У себя в комнате она поставила стакан, положила снотворное на столик под лампой и сделала еще несколько шагов, зябко пряча руки под мышками. Ей казалось, что она стоит на краю огромной темной пропасти, голова у нее кружилась, и она села в кресло,

боясь, что не удержится на ногах, если подойдет к столику, на котором лежало лекарство. Сент-Роз — это всего лишь несчастный случай, камень, о который она споткнулась. В стакане с водой, в самой глубине, поблескивали искорки света. Однажды, когда Сандра была еще девочкой, какой-то человек бросился под поезд. Он потерял сына, и друзья говорили, что тоска извела его. Сегодня Сандра поняла смысл этого выражения. Она теперь узнала, что такое крах, полный разгром, что значит дойти до предела. Встав с кресла, она подошла к столику, взяла стакан. «Что я собираюсь делать?» Она долго и пристально смотрела на игру света в стакане воды. «А ведь, боже ты мой, достаточно выйти, пройтись по улицам, чтобы это стало невозможным!» Но выйти из дома нельзя, улицы погружены в холод и тьму, дежурные кричат, требуя соблюдать затемнение, а она боялась темноты. Едва поставив на стол стакан рядом со снотворным, она поняла, что теперь между нею и этими двумя предметами уже такая близкая связь, такой тесный сговор, что он сметет ее сопротивление, сделает его бессмысленным. Каждый раз, проходя мимо стакана с водой, глядя на игру огней в нем, ей казалось, что такие же огни загораются, гаснут и таинственно сплетаются у нее в мозгу. Она схватила снотворное и высыпала таблетки на столик. Они были белые, к середине слегка утолщенные, и на них виднелись какие-то буквы. Она долго их рассматривала, не пытаясь сосчитать, хоть и знала, что понадобится порядочная доза. Холод объял ее сердце, но не проник внутрь. Сандра поджала ноги, легла на край кровати, лицом к столику. Дом был по-прежнему как бы придавлен тишиной. А там, на другом конце света, стакан с водой ловил лучи лампы, а за ним на комоде мертвые часы показывали четыре часа двенадцать минут, и эти два времени — «неподвижное» время и то, которое продолжалось, — вскоре должны были слиться и всего на одно мгновение создать ту же иллюзию, которая жила в ней. Жалела ли она, что встретила Сент-Роза? Отдалась ему не в обычном смысле слова, а всем своим существом. Поверила, что благодаря ему в ней вновь родилось то, что казалось угасшим? Но к чему теперь эта проснувшаяся нежность? Шаркающей походкой она подошла к часам, посмотрела на них — «Я схожу с ума», — легла поперек постели, закрыла глаза. И как обычно, когда ей не хватало «грифа», Сандра испытала неприятнее ощущение, будто земля вращается вокруг своей оси все быстрее и быстрее, и, хотя заснуть ей не удавалось, она продолжала лежать до тех пор, пока часы в гостиной не пробили четыре раза. Тогда она поднялась, сбросила халат, ночную рубашку и стала одеваться, как одевалась обычно, собираясь в город: выбрала тонкое белье, натянула чулки, проверив, целы ли, надела туфли с пряжками — правая подметка протерлась, на левой сносился каблук, — в голову пришли и эти мелочи, но их мгновенно поглотил стремительный вихрь, бушевавший в сознании, потом открыла шкаф, достала свое любимое платье с длинным рядом пуговиц на спине, смутно понимая, что дух и тело ее уже в разладе друг с другом, что она уже плохо воспринимает реальность, не отдает себе отчета в назначении многих вещей. Когда Сандра была совсем готова, она посмеялась над собой, как могла бы посмеяться над другим человеком, чье поведение показалось бы ей забавным. Четыре часа двенадцать минут на этих неисправных часах, служивших в комнате всего лишь украшением, и четыре часа десять минут на ее ручных часиках. Цифры на эмалевом циферблате в малюсеньких розочках редкого совершенства были лишь игрой воображения, издевкой судьбы. Она так резко схватила стакан, что часть воды выплеснулась. Выждала, пока вода устоится и на ее поверхности образуется тонкая серебристая пленка. Сандра больше не думала ни о муже — «Бедный, бедный Луиджи», — ни о Сент-Розе, ни о маркизе, ни о ком, сосредоточилась на одной только мысли, сжимавшей ее все тесней, затягивавшей все туже вокруг нее свою петлю, отдалявшей ее от того, что было в ней еще живого и могло бы ее спасти. Эти часы, эти дни и предстоящие годы добавятся к другим и образуют бесформенную массу прошедшего времени, времени прожитого — невыносимого тяжелого бремени. «Я могу проглотить два раза по две таблетки уже лежа», — подумала она и, сев на кровати, оглядела свой туалет. «Быть может, кто-нибудь и поплачет обо мне», — эта мысль камнем, сорвавшимся с выжженной солнцем горы, прокатилась в ее сознании. И она проглотила первые две таблетки.

15

Кто мог бы предположить, что под фермой и под бугром, поросшим виноградником, находится целая вереница небольших подземных помещений, образующих бывший некрополь древней цивилизации, о которой Лука и его брат Паскуале даже понятия не имели? Здесь обычно хранили бочки и жбаны с вином, закрытые не пробками, а слоем масла и картонной крышкой. В некоторых погребах еще стояли саркофаги, вмурованные в стены и украшенные хорошо сохранившимися барельефами. Самый примечательный из них изображал женщину, сидящую на возвышении и принимающую в дар пальмовые листья и цветы. Подопечные Луки и Паскуале (два англичанина, американец и голландец), скрывавшиеся здесь, встретили Сент-Роза сердечно. Эти пятеро жили в подземелье без дневного света — его заменяли им керосиновые лампы, — спали они на походных койках. Столами и стульями им служили ящики. Лука ждал еще двух пилотов, после чего предполагалось известить проводников.

Англичане были единственными уцелевшими членами экипажа «Веллингтона», подбитого над Адриатикой после выполнения задания на Далматинском побережье. Они были захвачены в плен немецким катером в момент, когда, совершив побег из поезда, который вез их в Германию, на надувной лодке отчаливали от берега. Американец, пилот «Мустанга», был сбит над Анконой. Он выбросился с парашютом и приземлился в горах, его подобрали местные крестьяне. Что касается голландца, то это был не летчик, а офицер-механик с английской плавучей базы, наткнувшейся на мину во время боев за Анцио. Из воды его вытащили немцы и лечили ему ожоги в военном госпитале, а однажды ночью, во время воздушного налета, он сбежал.

Несмотря на глубину подземелья, всякий шум в этом убежище был запрещен. Запрещалось также приближаться к некоторым проломам, сообщавшимся с поверхностью. Ведь немцы использовали ищеек с отличным нюхом и жестоко преследовали проводников, помогавших переходить границу. При малейшем подозрении эсэсовцы и полиция запирали подозреваемых вместе с семьями и скотом в их доме, подкладывали взрывчатку, и все взлетало на воздух. На склонах за Сульмоной обугленные развалины напоминали о беспощадной жестокости этих репрессий. Окрестности были разорены карательными отрядами, преследующими партизан. Каратели пускались на всевозможные хитрости и, в частности, минировали тропы, по которым, как они подозревали, пробирались беглецы. Однако чаще мины уничтожали скот или же убивали мирных пастухов.

В течение долгих часов ожидания Сент-Роз играл в шахматы с пилотом «Мустанга». Шахматные фигурки были выточены из белого дерева и пробковых пластинок. Пилота звали Рой Фрейзер. Он руководил спортивной школой в Филадельфии и был худощав и гибок, как балетный танцор. Этот задумчивый человек приспособился к жизни в древних подземельях, привык к тишине склепов и мерцающему свету ламп, от которого скульптурные процессии, украшавшие саркофаги, казалось, приходили в движение. Его сбивали уже вторично, но в первый раз ему в пылающем самолете удалось сесть на территории союзников. Он убеждал Сент-Роза в том, что жизнь отнюдь не веселое приключение, а осуществление неумолимой судьбы. Он сомневался также, что человек способен к совершенствованию, но главным для него было «выкладываться» до конца. Он говорил, что скоро погибнет, но говорил об этом как-то очень застенчиво, словно о помолвке с чересчур молоденькой девушкой.