Однократка
Шрифт:
Но он не закричал «караул», не стал ломать себе руки, он просто бросил фанеру на место, замел метлой ручеек песка и сделал вид, что ничего не знает. Про себя, однако, решил: никому ни за какие коврижки ключей больше не давать. Наивный Однократка: да никто больше и не собирался у него спрашивать ключей. С них уже были сделаны слепки, а по ним — новые безукоризненные копии.
По утрам, приходя на работу, он сразу же брал метлу и тщательно заметал оставленные следы песка. И тем самым как бы становился чьим-то тайным пособником.
Иногда он заглядывал
Жизнь для Кутузова осложнилась, но повеселела. Словно игра в рулетку или в очко. Хоть и не выигаешь, но зато вволю потешишься.
Поначалу он хотел своей тайной поделиться с Торфом, но вспомнив, что молчание дороже золота, затаился, продолжая, однако, по утрам инспектировать строительство «туннеля под Ла-Маншем». Так он обозначил для себя то, что творилось у него под носом.
Однажды к нему заявилась делегация, которую возглавлял заместитель начальника колонии Цирулис — кривоногий, довольно шустрый пьяница. Возле его тонких, вечно слюнявых губ легли две поперечные складки, которые расправллялись только тогда, когда он подносил ко рту стакан с водкой.
Вместе с Цирулисом были два чина из департамента мест заключения и еще двое из электронадзора. Первые проверяли бытовые условия и делали умный вид при пустой казне, вторые шли по электропроводке и тяжело вздыхали, поскольку эта проводка не обновлялась с 1946 года.
Когда господа проверяющие зашли в душевую и подошли к тому месту, где начинался «туннель под Ла-Маншем», у Кутузова от нервного напряжения встало то, чем он сделал своего Юрку. Ему было страшно и щекотно: опять рулетка — заметят, не заметят. Один из электронадзорщиков, как боров в загоне, топтался по фанере и вышивал словесным крестом по поводу техники безопасности.
Потом Генка подбросил в топку угля, нагнал пару и тем самым позволил комиссии усладить свои казенные телеса, а заму прдемонстрировать свою верноподданическую услужливость. И все обошлось…
…Праздник Лиго, который подобрался к колонии незаметно и о котором в ней так много говорили, прошел как всегда. Упившиеся в доску контролеры ходили по зоне в обнимку с зэками и чуть ли не целовались взасос. Нашли старую зиловскую шину, облили бензином и подожгли. Смрад и дым были такими густыми, что со стороны могло создаться впечатление, будто это коптит новоиспеченный Освенцим.
Серьезных ЧП не было, если не считать инцидента с мирной курицей, которую молодые зэки хотели «пустить на хор». Однако все кончилось элементарным мордобоем, и пришедшие на смену злые с похмелья контролеры быстро взяли в зоне власть в свои руки и разогнали босоту по баракам.
На следующий день на вышках было спокойно, поскольку заступившие на дежурство охранники, не сомкнувшие праздничной ночью глаз, тут же отдались
Кутузова не оставляло тревожное предчувствие. Что-то было не так. В колонию зачастили авторитетные зэки, замелькали как-то быстро собирающиеся и так же быстро расходящиеся группки… Царила какая-то атмосфера всеобщего ожидания, но проходил день за днем и ничего не менялось. Обед, ужин, сон — разговоры, разговоры и мать-перемать, и еще раз мать-перемать. Бодрствующий на верхних нарах Булычев рассказал Генке о том, как впервые переспал с девчонкой. Страшно плевался и объяснил почему: всю ночь искал и не мог найти вход в заветное место. И все потому, что дело происходило по жуткой пьяни…
В полночь все ждали традиционную вечернюю проверку, но, к удивлению шалмана, никто его не потревожил. Кое-кто даже стал подумывать, что наконец-то произошло «потепление международной обстановки».
Где-то в половине первого несколько человек, по одному, поднялись с нар и в одежде, как будто и не раздевались ко сну, тихонечко отвалили на улицу. Кутузов тоже не спал, фантазировал насчет Люськи. Придумывал ей кару, ибо для Шороха он уже коечто приготовил. С ним у него будет короткий разговор. Очень короткий. А вот с ней…
Когда над Генкой склонилась фигура, он подумал, что это «голубой» захотел поймать свой шанс у него под одеялом. Но когда он услышал сиплый шепоток, понял, что над ним зависла лобастая башка Торфа.
— Однократка, вставай! Уходим…
— Куда? — раззявил варежку Генка. — Ночь же еще…
Кутузов сперва не поверил своим ушам, но соединив услышанное с тем, что в последнее время творилось в его бане, он все моментально понял. Вспомнил «Ламанш», схватил штаны и лихорадочно начал одеваться. Но в спешке промахивался и не мог сразу попасть увечной ногой в штанину.
Оказавшись под звездным небом, он не знал, куда сначала податься — то ли бежать по земле, то ли сразу лезть под землю или — прямо на небо… Но Торф, схватив его за локоть, увлек за угол и через клумбы, обрамленные побеленными кирпичами, потащил его дальше, в тень бараков. Генка, наверное, был бы меньше удивлен, попади он внутрь летающей тарелки, чем тем, что творилось с ним на грешной земле. Вскоре он осознал, что бегут они в сторону банно-прачечного комплекса, возле которого уже маячили силуэты людей. Некоторые из них на его глазах стали просачиваться в баню через настежь открытые двери. Вот этого Кутузов вообще не мог понять.
— Геныч, — обратился к нему Торф, — сейчас мы попытаемся тихонечко «перейти Рубикон», и ты мне поможешь это сделать.
— А как это я могу тебе помочь? — в голове у него шарики сшибались с роликами, и оттого, наверное, так звенело в ушах.
— Пойдешь в лаз первым и, если вдруг меня там хватит кондрашка, поможешь выбраться…Я тебе за это пришлю с воли мобильник.
— Не могу, Сеня! А если застукают, пятак за побег мне обеспечен.
— Во-первых, за попытку три, а не пять. Во-вторых, я на тебя, однократка, очень надеялся, но если не можешь — извини.