Однократка
Шрифт:
Торф круто развернулся и тоже вошел в темный проем двери.
Генка колебался, но не настолько долго, чтобы потерять человеческий облик. Он тоже шагнул в темноту и на повороте в душевую нагнал Торфа.
— Сеня, ты не психуй. Ты же должен меня понять, неохота сидеть лишнее.
Торф засветил карманный фонарь и шел так уверенно, словно отдыхающий по привычному теренкуру.
Когда приблизились к месту спуска, Кутузов понял — исход зэков идет по графику и массовым порядком. Это было ясно по утрамбованной земле, что было отчетливо
Генка нагнулся и собрался было лезть в туннель, но эту попытку резко пресек Торф.
— Да не гони ты волну, черт тебя подери! Возьми в руки конец веревки, если буду дергать — тащи. Но, может, даст Бог, пронесет…
Кутузов, намотав на кисть тонкую нейлоновую бечевку, опять сунулся в отверстие и, ощущая запахи земли, начал движение. «Е…й крот», — ругал себя Генка и осторожно, чтобы не осыпать песок, пополз в темноту.
В одном месте он приподнялся на руках и уперся головой в грунт. Он понял: подземный ход рассчитан на средних габаритов зэка.
В лицо веял легкий сквознячок, и это немного подбадривало. Ползти было тяжело, и потому через каждые пару метров он останавливался и прислушивался. Язычок света лизнул вдруг песчаный овал — это ползущий позади Торф освещал себе дорогу фонарем. Генка немного подождал и когда услышал позади себя тяжелое дыхание, тихонько окликнул:
— Сеня, как дыхалка?
— Не останавливайся, загораживаешь воздух…
Он снова пополз вперед, и казалось, конца туннелю не будет. Ему стало страшно, когда он подумал, что в любом месте в любой момент может осыпаться песок, и тогда — братская могила.
Однако пугался недолго: в лицо вдруг пахнуло летом и всеми запахами, которые сопровождают июнь в его недолгой жизни.
Лаз внезапно пошел круто вверх, и Кутузов увидел звезды. Он никогда не видел таких объемно ярких, крупных звезд. Ему даже почудилось, что он оказался в центре Вселенной и летит вместе с ней в бесконечность.
В чувство его привел Торф. Он матюгнулся, и Генка, высунувшись из вертикального колодца по грудь, огляделся и, не увидев опасности, стал выбираться на брусчатку. Это была бровка старого переулка, и, видно те, кто планировал и прорывал «Ламанш», хорошо знали свое дело.
Кутузов встал на ноги и помог Торфу выбраться на поверхность. Несколько мгновений они стояли друг против друга и, как сговорившись, смотрели на темнеющий сбоку силуэт лагерной вышки.
— Мне надо идти, — Торф ищущим движением нащупал руку Кутузова. — Решай, однократка, может, тебе не стоит туда возвращаться?
— А куда тут деваться? Словят, как суслика.
— Пойдешь со мной? Только решай быстро — нет ни секунды лишней.
— Иди, Сеня. У меня билет туда-обратно.
— Как знаешь. Прощай, однократка…
Торф развернулся и решительно зашагал в сторону белеющего строения.
Генка еще раз взглянул на небо, на вышку, которую ему предстояло лицезреть, как минимум, еще три года. И что-то в нем встряхнулось.
Генка еще раз зыркнул на вышку, соизмерил ее с непередаваемо величавым звездным небом и большими шагами, сильно опадая на больную ногу, пустился вслед за Торфом.
Когда, обогнув подстанцию, он вновь увидел его, негромко окликнул:
— Сень, а Сень, погодь. Я с тобой…
Торф услышал сигнал бедствия и призывно взмахнул рукой. А Кутузов и без того спешил, насилуя свою искалеченную Чернобылем конечность…
Торф встретил его ободряющими словами:
— Молодец, однократка, надо уметь рисковать.
Впереди мелькнули огни. Это был сигнал, и Торф немедленно на него отреагировал.
— Видишь, нас ждут, — от волнения и быстрой ходьбы он тяжело, с присвистом задышал. Остановился. Вытащил «астмопен» и прыснул в рот содержимое баллончика…
И когда до машины оставались считанные-шаги, с вышки резанул прожектор и словно ошпарил. Генка, прищурив до боли глаза, наблюдал, как плотный сноп света рыщет по кронам деревьев, шарит по земле, неумолимо приближаясь к выходу из туннеля. И когда ярким блином лег на него, взвыла сирена.
Прожектор от лаза нырнул в темноту, заерзал по пространству и, словно по чьей-то подлой подсказке, упал на блестевший от росы бок машины.
Из-за сирены они не услышали истошный, пьяный окрик часового, а автоматную очередь приняли за стрекот цикад. Но когда огненные комарики полетели в их сторону и через мгновение-другое изрешетили дверцу машины, Кутузов бросился на землю.
Он слышал стон — это Торф, хватая ртом воздух, корчился в агонии возле так и не понадобившейся новенькой, с замененными номерами, «ауди».
Генка вскочил на ноги и захромал в темноту, но его что-то нещадно толкнуло, и он, пробежав пару метров, упал на булыжник. Судьба отвернулась от него. Он кинул руку к бедру, и она вляпалась в теплую жижицу, обволакивающую его тело.
Боль пришла не сразу, а когда пришла, показалась не страшной. Но через мгновение она начала кричать, добралась до сердца и защемила его раскаленными щипцами. Но он терпел…Скрипел зубами, скреб пальцами брусчатку, но терпел.
Голоса были далеко, но он как бы знал, что они приближаются. И тот, кто оказался первым, почти радостно воскликнул: «Этот пидор еще шевелится!»
Кутузов попытался напрячь мышцы, но воля покидала его. Носки армейских ботинок впивались в его живот, в грудь, били по самому сердцу, в голову. Он поднял свободную руку, как бы прося пощады, но по ней наотмашь ударили прикладом. Рука упала. К виску прикоснулся металл.
— Пристрели его, гада…Только потом пальни в воздух, — подсказал другой голос.