Однокурсники
Шрифт:
— Всего три лестничных пролета. Ну пожалуйста, ребята, — заклинал Дэнни Росси.
— Эй, послушай, паренек, мы договаривались, что только доставим эту штуковину. Ты не предупреждал о ступенях. Мы поднимаем рояли только на лифте.
— Да ладно вам, ребята, — упорствовал Дэнни. — Вы же знаете, в гарвардских общежитиях нет никаких лифтов. Ну что вам стоит поднять инструмент на три пролета и вкатить в мою комнату?
— Еще двадцать баксов, — ответил один из грузчиков, крепкий малый.
— Но как же так, я за этот чертов рояль заплатил тридцать пять!
—
— У меня нет двадцати баксов, — простонал Дэнни.
— Нюни утри, студент, — рявкнул тот из грузчиков, который был поразговорчивей.
И легким шагом они удалились.
Дэнни посидел несколько минут на ступенях Холворти-холла, обдумывая затруднительное положение, в котором оказался. А потом его осенило.
Он поставил перед инструментом шаткую табуретку, поднял крышку дряхлого рояля и начал наигрывать популярные мелодии — сначала робко, затем все уверенней, — чтобы вдохнуть жизнь в стертые клавиши.
Погода стояла теплая, почти все окна в Гарвардском дворе были распахнуты — неудивительно, что почти сразу вокруг него собралось довольно много людей. Несколько наиболее энергичных первокурсников даже принялись танцевать, чтобы заодно поддержать форму перед предстоящими победами в Рэдклиффе, а также и на других площадках танцевальных сражений.
Он был великолепен. А его сокурсники были по-настоящему взволнованы тем, что среди них обнаружился такой талантливый музыкант. («Этот парень — второй Питер Ниро» [12] , — заметил кто-то из них.) Наконец Дэнни закончил играть — вернее, это он думал, что закончил, но не тут-то было. Все хлопали ему и кричали, чтобы сыграл еще. Он стал принимать заявки на исполнение различных произведений: от «Танца с саблями» до «Трех монеток в фонтане».
12
Ниро Питер (р. 1934) — известный американский пианист и дирижер, постоянный участник различных телевизионных шоу, в том числе знаменитых шоу Эда Салливана и Джонни Карсона.
В конце концов на месте происшествия случайно оказался один из университетских полицейских. Именно на это Дэнни больше всего и рассчитывал.
— Эй, ты, — грозно рыкнул полицейский, — играть на пианино у Гарвардского двора запрещено. Двигай отсюда в общагу вместе со своим инструментом.
Толпа неодобрительно зашумела.
— Послушайте, — обратился Дэнни Росси к своей благодарной аудитории. — Почему бы нам всем вместе не поднять рояль по лестнице в мою комнату? А там я смогу играть хоть всю ночь.
Раздались крики согласия, и с полдюжины самых крепких парней из присутствующих с радостной готовностью подхватили инструмент Дэнни и понесли наверх.
— Погодите минуту, — предупредил коп. — Помните: никакой музыки после десяти вечера. Таковы правила.
Снова послышались свист, ропот, улюлюканье, тогда Дэнни Росси вежливо ответил:
— Да, господин полицейский. Обещаю, я буду играть только до обеда.
Хотя Тед Ламброс и не удостоился привилегии переехать в общежитие из каморки, в которой провел все свои школьные годы, он
Прежде всего он купил зеленый рюкзак для книг — вещь, совершенно незаменимую для серьезного студента Гарвардского университета. Рюкзак — это как практичный талисман: подходит для того, чтобы носить в нем инструменты, нужные в работе, и одновременно выдает в человеке настоящего ученого. Кроме того, он заплатил за большой прямоугольный флаг малинового цвета, на котором красовалась кичливая надпись буквами из белого сукна: «Гарвард, выпуск 1958 года». И пока другие первокурсники развешивали точно такие же вызывающие тряпки по стенам своих общежитий в Гарвардском дворе, Тед покрыл этим куском ткани письменный стол в своей крошечной комнатке.
Для полного счастья он обзавелся курительной трубкой солидного вида — когда-нибудь обязательно научится ею пользоваться.
По мере того как день клонился к вечеру, он все проверял и перепроверял свой тщательно подобранный гардероб из подержанных вещей, пока мысленно не объявил себе, что готов встретить завтрашний день, а с ним и все те испытания, которые ожидают его в Гарварде.
А потом атмосфера волшебства рассеялась, и он направился по Массачусетс-авеню в «Марафон», где снова напялил на себя все то же потрепанное барахло, чтобы подавать на стол кембриджским львам мясо молодого барашка.
Это был день стояния в очередях. Сначала утром, у стен Мемориал-холла, а потом, сразу после шести вечера, у входа в столовую «Фрешмен-Юнион», где сформировалась колонна из желающих поужинать, которая протянулась наружу, вниз по гранитным ступеням и дальше — чуть ли не до Куинси-стрит. Естественно, все первокурсники были в пиджаках и при галстуках, хотя различных расцветок и неодинаковых по качеству — в зависимости от вкусов и возможностей тех, кто их носил. Университетские правила подробно разъясняли, что студенту Гарварда пристало принимать пищу только в приличной одежде.
Однако этих разодетых по всем правилам джентльменов ожидал неприятный сюрприз: в столовой не оказалось тарелок.
Еду здесь накладывали в пластмассовые, почти как для собак, миски желтовато-коричневого цвета, зачем-то разделенные на неравные части. Единственно целесообразным отделением в этом хитроумном приспособлении была круглая дырка в самом центре — туда можно было поставить стакан с молоком.
При всей оригинальности конструкции емкость не могла скрыть того прискорбного факта, что еда для первокурсников оказалась совершенно никудышной.
Что это за мелко нарезанные кусочки бурого цвета шлепком наваливали им в миски на первой раздаче? Крикливые буфетчицы утверждали, будто это мясо. Большинство же считали, что по виду это скорее похоже на струганые подметки, а по вкусу так оно и есть — никто даже не сомневался. Всем полагалась добавка, но вряд ли это кого утешало. Кому охота дополнительно мучиться, жуя то, что не жуется?
Единственным и настоящим спасением стало мороженое. Это лакомство было представлено здесь в огромном количестве сортов. А для восемнадцатилетних юношей такое обстоятельство затмевало любые кулинарные неудачи. Тем более если мороженого много.