Однокурсники
Шрифт:
Черты лица мелкие, бородка, особого рода усмешка красивых губ.
— Щелоков? — вопросительно вскричал Заплатин и взял того и за другую руку.
Он был на целую голову выше его.
— А ваше степенство давно ли на Москву прибежали?
Ась? Много довольны вас видеть.
— И я так же. Все сбирался тебя проведать. Да не удосужился… забежать в адресный стол.
— Зачем? В городе тебе всякий бы сказал.
— Ты все там же?
— До третьего часа… бессменно в Юшковом.
— Чаю хочешь
— Согласен.
Место им удалось захватить; они примостились к столику и спросили два стакана чаю.
— Значит, с водворением можно поздравить вашу милость?
Щелоков остался все с тем же умышленным говором московских рядов. Он привык к этому виду дурачества и с товарищами. С Заплатиным он был однокурсник, на том же факультете. Но в конце второго курса Щелоков — сын довольно богатого оптового торговца ситцем -
"убоялси бездны", — как он говорил, а больше потому вышел из студентов, что отец его стал хронически хворать и надо было кому-нибудь вести дело.
Аудитории оставлял он без особого сожаления.
— Можно и дома книжки читать, — говорил он тогда, — а государственных привилегий нам не надо.
Так и остался "потомственным почетным гражданином" и по первой гильдии купеческим сыном".
Заплатин мог говорить только о пьесе.
— Как ты скажешь об этой пьесе, Авив?
Щелокова звали старообрядческим именем Авив.
— А! Не забыл! — усмехнулся он, отхлебывая из стакана. — Что скажу? Кисленьким отдает!..
— Кисленьким?
Заплатин тихо рассмеялся…
— Печенки больные… И вообще клиникой отшибает.
— Пожалуй!
"Столовер" — так звали Щелокова однокурсники — хватил, быть может, сильненько, но суть оценки была почти такая же, как и у него самого.
— Право, сударик мой, — продолжал Щелоков, тряхнув — совсем по-купечески — своими кудельными волосами, — господа сочинители все в своем нутре ковыряют. Хоть бы вот этот беллетрист, что в пьесе. Так от него и разит литературничаньем. И так, и этак себя потрошит, а внутри пакостная нотка вздрагивает: хвалить- то меня хвалят, но… — он выговорил это интонацией актера, игравшего роль беллетриста, — я не Тургенев, но и не
Толстой! А мне-то, Авиву Щелокову, какое до этого дело? Так точно и прочие другие персоны этого действа…
— На которое тебе, как человеку древнего благочестия, и ходить-то зазорно?
— Мне ничто не зазорно, милый. Но дай досказать…
Взять хоть бы этого декадента или девицу… Могу ли я сокрушаться о них, жалеть их?
— В одно слово! — вырвалось у Заплатина.
— А тем паче увлекаться. Что они представляют собою? Личную блажь. И я должен уходить в нее душой, когда вокруг, в российском якобы культурном обществе, первейшие потребности этой самой души попираются?!
"Вон оно что! Авив поумнел! — подумал Заплатин. Даром что в оптовом складе ситцем торгует!"
Щелоков
Но он уже гимназистом стал сам себе "сочинять веру", а студентом — когда Заплатин сошелся с ним — любил говорить на тему "свободы совести". На бесцеремонные вопросы товарищей, какой он веры, он отвечал или: "я хлыст", или: "я перекувылданец" и тому, кто расхохочется, совсем серьезно объяснял, что такое «согласие» водилось еще не так давно в Заволжье, повыше Нижнего, а может — и теперь водится.
— Еще бы! — согласился Заплатин. — Да и мало того…
Он хотел развить свою идею; но раздался звонок.
— Ах, досада какая!.. Надо идти.
— А опоздать нешто нельзя? Для меня и теперь ясно, что никакого разрешения стоящего… и быть не может.
— Однако… скажи-ка, — спросил Заплатин, вставая, — чем кончит декадент? Отгадай, если ты не читал пьесы или отчета.
— Чем? Да как-нибудь нелепо… покончит с собой? Ась? Я плакать не стану.
— Отгадал!
Они расплатились и пошли в залу. Щелоков сидел в креслах.
Но он попридержал приятеля на площадке.
— Не хочешь ли после театра в заведение, закусить… малую толику?
От таких «угощений» Заплатин сторонился всегда, особенно от богатых купчиков. Но Щелоков — хороший парень и шампанским «пугать» не будет.
— В "Альпийскую Розу"… пожалуй. Там цены демократические.
— Ну, что еще за глупости!
— Нет, Авив, каждый за себя.
— Ну, ладно. Так в сенях рандеву… А то как же так: столько времени не видались?!
Щелоков сильно потряс его руку и пошел в кресла.
Так и остался Заплатин с желанием развить свою идею. Он разовьет ее в "Альпийской Розе". Да и сам Авив всегда его интересовал.
Таких — в его среде — вряд ли много гуляет по Руси.
Сочинил он себе "свою веру" или нет, но он не изувер, и его «столоверство» и тогда — два-три года назад — было очень широкое.
И нота о "свободе совести", зазвучавшая в нем так внезапно и так кстати — для того, кто сразу его понял, — показывала, что он ушел вперед, даром что торгует ситцем в Юшковом переулке.
Опять в полной мгле пришлось Заплатину пробираться до своего дешевого места на верхах.
Протяжный, унылый звук гонга раздался, как раз когда он поднялся наверх.
Он помнил содержание последнего акта. Но не фабула тянула его к себе; а то, как будет передано настроение последней картины той жизни, которая, на оценку Щелокова, "отдает кисленьким" и "отшибает клиникой".
Все притихло. Ткань занавеса раздвоилась на две половины.
В «город» Заплатин еще не попадал, с тех пор как водворился в Москве.