Одолень-трава
Шрифт:
Викентий Викентьевич не успел додумать мысль до конца, как в прихожей прозвенел звонок. Должно быть, пришел тот самый человек…
Есть известная милицейская характеристика: без особых примет. Именно такой человек без особых примет к Викентию Викентьевичу и пришел. Одет по моде: плащ с ложными погончиками, пиджак с широкими лацканами. Ну, а если модно — считай, стандартно. Черты лица можно назвать правильными: и нос прямой, и губы ровной полоской, и твердый подбородок словно циркулем очерчен. Сквозь стекла очков глядят бесстрастно-внимательные глаза. От висков устремляются к макушке неширокие пролысины.
Молодой
Они прошли в кабинет. Викентий Викентьевич усадил гостя в кресло обочь стола, сам устроился на своем обычном месте. Едва сев, гость сразу же занял позу: я весь — внимание. Такая похвальная в общем-то деловитость показалась Викентию Викентьевичу все же чрезмерной.
За время, что молодой человек вошел в квартиру, он ни разу не позволил себе улыбнуться или нахмуриться, удивиться или порадоваться. Его лицо сохраняло ровно-бесстрастное выражение, и Викентий Викентьевич даже почувствовал непонятную робость перед этим живым роботом. Не сразу сообразишь, как и с чего начинать с ним разговор.
К диссертации обычно прилагается список использованной литературы. И Викентий Викентьевич спросил: сам аспирант искал источники или кто-то ему рекомендовал. Тот кратко, не вдаваясь в подробности, ответил, что частично сам, частично по рекомендации научного руководителя.
— Не слишком ли много в диссертации цитат из первоисточников, особенно иностранных? Ведь цитата — это чужая подпорка собственной мысли. Но если мысль сама по себе достаточно интересна и серьезна, если она хорошо обосновывается — зачем ей какие-то еще подпорки?
На этот вопрос Викентия Викентьевича молодой человек ответил более пространно. Он сказал, что поскольку ему, к примеру, в главе о славянофилах требовалось доказать отсталость России, то как же тут было не процитировать записки иностранных путешественников, побывавших в нашей стране?
— Требовалось доказать, говорите? — переспросил Викентий Викентьевич. — Интересно знать, кто это от вас требовал? Научный руководитель?
Аспирант смешался, и только теперь Викентий Викентьевич увидел перед собой не бесстрастного супермена, а живого, выбитого из привычной колеи, а потому несколько раздосадованного человека.
— Я, наверное, неточно выразился, — не очень уверенно стал оправдываться соискатель. — Я просто хотел сказать, что в записках иностранцев о России много объективных и убедительных доказательств…
— Все же — доказательств?
— Я опять не так сформулировал свою мысль, — аспирант разволновался, на лице проступили розовые пятна. — Лучше сказать не доказательств, а свидетельств.
— Хрен редьки не слаще! И непонятно, почему вы обходите молчанием отечественные источники, а записки иностранцев, многие из которых были обыкновенными шпионами, считаете объективными и убедительными? Какая там объективность, если они смотрели на нас как на дикарей, поскольку сами имели университетские образования, а у нас, как вы сами пишете, никаких университетов и в помине не было.
— А что, разве это не так?
— Так-то так, но вопрос — почему? По какой причине?
— Так ясно же: по причине отсталости России.
— У нас получается что-то вроде сказочки про белого бычка…
Пришлось напомнить молодому человеку о том, что Киевская Русь не считалась отсталой среди других европейских государств и что лишь в злосчастное, по
— А теперь вернемся к свидетельствам, как вы их называете, путешественников… Чего только не писали о нас чужеземцы, какой только напраслины на нас не возводили! Но что с них взять, особенно с тех, что были недоброжелательно, а то и просто враждебно настроены против России и ее народа. Но вы-то, вы-то не чужеземец, для вас Россия — родина, родная мать, и куда бы естественней было, если бы вы стали на ее защиту, а не выискивали доказательства или свидетельства, которые ее всячески унижают… С аспиранта окончательно сошла маска невозмутимого всезнающего супермена, он уже не торопился возразить Викентию Викентьевичу заученной расхожей формулой или цитатой из учебника, он уже слушал и внимал, внимал без позы «я — весь внимание» и, кажется, что-то понимал, а если и не понимал, то старался понять.
— Заслуга славянофилов как раз в том и состоит, — продолжал Викентий Викентьевич, — что они едва ли не первыми восстали против рабского преклонения перед чужеземным и заговорили об уважении к своему собственному, национальному… Вы же, что называется, прямо с порога обрушиваете на них свой обличительный пафос, упрекаете во всевозможных грехах и под конец чуть ли не в лагерь реакционеров их записываете.
— Но разве их взгляды не примыкают к идеологии защитников так называемой официальной народности, на знамени которых было начертано: самодержавие, православие, народность?
«Было начертано… — поморщился Викентий Викентьевич. — Будто по книге читает…»
— Как вам хочется, однако, обязательно их дегтем вымазать… Славянофильское течение, как известно, было неоднородным, и у вас нет никаких оснований ставить на одну доску — хотя это кое-кем и по сей день зачем-то делается — главных апостолов славянофильства — Хомякова, Ивана Киреевского, братьев Аксаковых, к примеру, с Погодиным и Шевыревым, которые действительно «примыкали» к защитникам официального «триединства». Нужны доказательства? Пожалуйста!
Викентий Викентьевич встал с кресла, взял с полки нужные книги.
— С чего начнем? — он раскрыл небольшой томик в полукоже. — Да вот хотя бы… «Современное состояние России представляет внутренний разлад, прикрываемый бессовестной ложью. Правительство, а с ним и верхние классы, отдалились от народа и стали ему чужими…» Как это на ваш просвещенный слух звучит — реакционно или, наоборот, революционно? Хвала это самодержавию или хула? Между тем слова эти сказаны не в узком кругу друзей, не на собрании подпольного кружка. Слова — из «Записки» Константина Аксакова, поданной самому царю…
Аспирант сидел, весь сжавшись, стараясь занимать в просторном кресле как можно меньше места. Он был похож на человека, которого только что ударили наотмашь и — чего хорошего — могут ударить еще. У Викентия Викентьевича даже что-то близкое к жалости шевельнулось в груди.
— Пойдем дальше… В вопросах религии, церкви, веры Хомяков был главной фигурой среди славянофилов. Но так ли уж по душе ему было официальное православие? Послушаем самого Алексея Степановича: «Было бы лучше, если бы у нас было поменьше официальной политической религии». Сам факт, что свои богословские трактаты Хомяков мог печатать только за границей, уже говорит за себя. А его статьи против цензуры! «Вся словесность наводнена выражениями низкой лести и лицемерия в отношении политическом и религиозном; честное слово молчит…» Наверное, достаточно.