Одолень-трава
Шрифт:
— А разве не так? — осторожно, должно быть, пытаясь понять, куда клонит Дементий, спросила Маша.
— Но неужто все дело в этих самых ритмах?! Кто и где сказал, что искусство — а значит и музыка в том числе — находится в прямой и рабской зависимости от ритма времени? От времени — да. Но зачем мы сделали какого-то идола из одного лишь убыстрившегося хода жизни и все, даже живопись и театр, подлаживаем под него? Неужто суть времени больше всего выражается в том, шагом мы идем или бежим, аж язык на плечо, — значит ли это что нынешний человек уж очень
— Их и по радио время от времени передают.
— Спасибо, Маша, как раз это я и хотел сказать: прекрасные русские песни мы можем слышать только по радио или со сцены. Кто-то поет, а мы слушаем. Но сами-то, сами почему не поем?
— Наверное, потому что… — начала Маша и запнулась.
Дементий хотел говорить тихо, спокойно, а получалось опять строго и сердито. И опять так выходило, что сердитость эта обрушивалась не на кого-нибудь, а на Машу.
— Потому, наверное, что времени так много ушло, что стало уже подзабываться, — договорила Маша.
— Это не ответ, — отрезал Дементий, и опять у него получилось излишне строго и сурово, будто он преподаватель, а Маша студент, сдающий ему экзамен. — Песни живут столетия. И, скажем, в Прибалтике они почему-то не подзабылись. Там и по сей день поются старые песни не только на сценах. В Эстонии вон хор в тыщу голосов, а в России, хоть она вроде бы и не меньше Эстонии, такого хора почему-то нет…
«Вот так, не подымая голоса, и разговаривай. Не заводись».
— То, что мы с тобой смотрели, называется, как знаешь, прикладным искусством. То есть русский человек всю эту красоту старался прикладывать к своей нелегкой жизни, к своему повседневному быту. Праздничные хороводы, песни на гуляньях, на свадьбах тоже ведь, наверное, можно отнести к крестьянскому быту.
— Конечно, — подтвердила Маша.
— А в тридцатые годы, как известно, был брошен громкий, на всю страну, клич: долой старый быт! Понять это можно: рядом с красотой в крестьянском обиходе еще держались, бытовали всевозможные суеверия, сильно было влияние религии. Так что было чему сказать «долой!». Однако сказано было всему, и песням в том числе. Сохранившиеся в веках народные песни и танцы были осмеяны, сочтены ненужным старьем и заменены — кем? чем? — правильно: частушкой. Как тут не подзабыть.
— А ты не сгущаешь?
— Если бы!
— Грустновато.
— Главная-то грусть, может, даже и не в этом. Если до войны мы пели хоть и не старые, а новые, но все же свои, русские, советские песни, сейчас-то чьи поем?.. Вон, слышишь, как она вопит? А перед тем как сюда зайти, два юнца с «магом» через плечо нам навстречу попались; что из этого «мага» неслось — «Россия-Родина, страна прекрасная…»? Держи карман… Ну вот, пока мы с тобой душевно калякали — часу не прошло, наша добрая фея что-то нам уже и несет.
Общепитовская фея принесла весь заказ сразу — должно быть, так ей было
— Ты как знаешь, а я хочу выпить за тебя, — поднял бокал с содержимым Дементий. — За твою железную выдержку, за твое терпение. Если бы не ты…
— Не будем преувеличивать, — остановила его Маша. — Я тоже рада, что все кончилось благополучно. Спасибо Викентию Викентьевичу!.. И ты как знаешь, а я — за его здоровье! Я люблю этого мужественного человека.
«А я — тебя», — чуть не сорвалось с языка Дементия. Ведь удобнейший был случай, когда еще такой представится: получилось бы вроде и в шутку, а в то же время и всерьез. Однако нет, не сорвалось. Та недавняя храбрость, с которой он легко и просто сделал подобное признание, словно бы куда-то улетучилась. Теперь казалось, что несколько часов назад целовал Машу в аудитории не он, а какой-то другой человек. Знакомое чувство робости перед Машей снова вернулось к нему, и он уже опасался что-то не то сказать или сделать… Говорят, чужая душа — потемки. Ну а уж женская-то — тем более. И как знать, может, и в самом деле у нынешних женщин железобетонный идеал и всякое проявление чувств с нашей стороны только роняет нас в их глазах…
Вот уже сколько они сидят в этой кафешке, и все время играет музыка, все время кто-то что-то поет. Но пока еще ни одной — ни одной! — песни не то что русской, а хоть бы на русском языке еще не прозвучало. Другие времена, другие песни…
По какой-то необъяснимой ассоциации пришло на память, как он — через две ступеньки на третью — взбегал по широкой институтской лестнице и как, завидев его, шарахнулся в сторону поборник цвета и света.
— Ты чему улыбаешься? — спросила Маша.
— Да вот, вспомнилось…
Картинка, которую Дементий рисовал перед Машей, была вроде бы веселой, юмористической, однако по мере рассказа у него постепенно нарастало недоброе, какое-то саднящее чувство, поскольку вольно-невольно вспомнились и друзья доморощенного авангардиста.
— Ну, я им теперь, этим ханыгам… — процедил он сквозь зубы.
— А ничего ты им! — неожиданно и как-то легко возразила Маша.
— Вот увидишь! — многозначительно пообещал Дементий.
— А я и видеть не хочу, — все в том же легком тоне парировала Маша.
Да что она, не верит в него, что ли? Или уж совсем ни во что не ставит?
— Я думала, эта история тебя чему-то научила, думала, что ты поумнел…
— Ну-ну, продолжай, — поторопил Дементий.
— А что продолжать-то? Вижу: каким был, таким и остался… Казак лихой, орел степной.
Маша отодвинула тарелку с недоеденным ромштексом и глядела отчужденно куда-то в окно. Кажется, опять заработали качели…
— Их надо бить не кулаками, а… — тут Маша то ли нарочно, то ли так получилось — сделала длинную паузу, — а маленькой, аккуратненькой кисточкой.