Одолень-трава
Шрифт:
— Все. Дальше у нас не получилось. Пленка оборвалась.
— Ну что же это вы! — с укоризной протянула Антонина Ивановна. — Не могли уж повнимательнее… Может, он хоть так, на словах передал?
— Что передал? — не понял Николай Сергеевич.
— А то, что надо сказать Валерке, если забежит.
— Вон вы о чем! — Николай Сергеевич чуть не расхохотался: если бы она знала, что Коля просил сказать Валерке! — Так, какие-то пустяки. Да и в Валерке ли дело! Он же не с ним — с вами разговаривал.
— Да-а, хорошо поговорил, — подтвердила Антонина Ивановна и поглядела таким ласковым, таким нежным взглядом на диван, словно там
Николай Сергеевич сложил диктофон в портфель и начал прощаться. Он был уверен, что для матери Колин голос еще продолжал звучать и, наверное, самое лучшее оставить ее с ним наедине.
А еще ему хотелось унести в глазах вот это ее лицо — печальное и просветленное.
ГЛАВА X
ВОТ КТО ЕГО ПОЙМЕТ!
Открывая на звонок дверь, Вика была уверена, что пришел отец.
На пороге, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, стоял Вадим. Таким Вике его видеть еще не приходилось: какой-то весь измятый, небритый, жалкий.
— Проходи, чего стоять.
Вадим шагнул в прихожую, начал снимать «болонью».
Впервые, наверное, они, увидевшись, забыли поздороваться друг с другом. Да только в забывчивости ли было дело…
— Дома еще не был. Прямо к тебе.
— Садись.
В прихожей стояли два низких кресла. Вика с ногами забралась в угловое, Вадим тяжело опустился напротив. Она и сама не знала, почему не пригласила Вадима в свою комнату, как это всегда бывало.
— Дома не был, но матери… мать-то хоть знает, что ты… — Вика запнулась, — ну, что ты у меня?
Вадим отрицательно покачал головой.
— Тогда сейчас же позвони.
— Понимаешь, Вика… приехал отец…
— Ну так что? — Вика не сразу сообразила, что значит это Вадимово «понимаешь». — А-а, вон что — отца боишься… Ну, знаешь, любишь кататься — люби и саночки возить. Тебе все же не пятнадцать лет, в таком возрасте человек должен иметь мужество отвечать за свои поступки.
— Эх, если бы были поступки! — воскликнул Вадим, и такая боль и горечь услышались в его голосе, что у Вики дрогнуло сердце. — Если бы были поступки!.. Как раз поступков-то и нет. Поступают другие, а я лишь составляю компанию… Ну ты же знаешь меня — ну разве я способен на такое? Разве я хоть кого-нибудь когда-нибудь…
Вика слушала Вадима и дивилась своему странному, какому-то оцепенелому состоянию. Пришел ведь не кто-нибудь, а близкий, любимый человек — почему же она не бросилась к нему на шею, не обрадовалась и вот сейчас сидит, сжавшись в комок, и даже не чувствует в себе желания сказать ему что-то доброе, ласковое, утешающее — ну, будто не Вадим, а какой-то другой, сторонний, человек перед ней…
Беда, опасность, говорят, сближает людей. С Вадимом стряслась беда, над ним нависла опасность (выпустить-то выпустили, но неизвестно, чем и как дело кончится), а он почему-то стал не только не ближе, а наоборот, словно бы отдалился. И это, наверное, очень нехорошо, что она даже не посочувствует ему, даже словом не поддержит в эту трудную для него минуту… Неужели у нее такое черствое, безучастное к горю даже близкого человека сердце?!
— Я сварю кофе.
Вика встала с кресла, ушла в кухню. Надо
— Иди. Готово.
Вадим вошел в кухню как-то боком, словно боялся за что-нибудь задеть, робко сел к столу.
— Я тебе с молоком.
— Да-да. Спасибо.
Он принял стакан с кофе из рук Вики. И глядел при этом только на руки, почему-то не смея поднять глаз, чтобы увидеть ее лицо. Противоречивое, смешанное чувство радости и одновременно какой-то скованности, которое он испытал, еще переступая порог квартиры, не только не проходило, а, пожалуй, даже усиливалось.
У него было достаточно времени, чтобы о многом подумать и на многое взглянуть другими, умудренными бедой, глазами. И когда он т а м думал о Вике, ему всегда становилось легче. Легче уже от одного сознания, что она есть, что она живет на этой земле. А еще и любит его. Теперь с особенной остротой он понимал, как нужна, как необходима ему Вика. Необходима не только как самая большая радость в жизни, но еще и как человек, с которым идти по жизни будет легко, потому что всегда можешь рассчитывать на его участие, на его поддержку. Потому-то он теперь и любит ее в сто, в тысячу раз больше, чем месяц, чем неделю назад… И хотя он, конечно, думал — не мог не думать! — и о том, как ко всему случившемуся отнесется Вика, где-то в глубине у него теплилась уверенность, что поймет его, поймет правильно. А оттого, что она переживает, тревожится за него — от этого она должна почувствовать себя еще ближе к нему, ведь несчастье сближает… И вот такая встреча!
Зазвонил телефон, и Вика поспешно, чуть ли не с радостью убежала в комнату.
Тягостным было молчание Вики, пока она сидела с ним. Теперь же, когда она с такой готовностью убежала к телефону, Вадиму стало и вовсе невмоготу. Ускакала, будто там свою судьбу сейчас услышит. А всего-то небось Муза-Музыка позвонила и идет самая обыкновенная девчоночья болтовня: Муза или расписывает, как влюбился в нее с первой же рюмки (она-то считает: с первого взгляда!) какой-нибудь очередной ухажер, или хвастает, как ей удалось «достать» потрясную импортную кофточку и что эта кофточка ей очень и очень идет… К черту! С Музыкой она может и потом трепаться, сколько ей захочется, а сейчас пусть поговорит со мной…
Вадим встал с узенькой табуретки и пошел к Вике, закуривая по дороге сигарету. Во, давно бы надо закурить: и успокаивает, и мысли проясняет.
Дверь в комнату Вики была не закрыта, и Вадим еще из прихожей услышал:
— …хорошо, папа. Хорошо, что позвонил… Да, я буду дома, буду тебя ждать. У меня сейчас… — Вика вскинула глаза на входившего в комнату Вадима, должно быть, хотела сказать отцу про него, но передумала. — Ладно, когда придешь, поговорим…
— А сейчас давай со мной поговори, — дождавшись, когда она положила трубку, сказал Вадим. Сказал даже с некоторым вызовом.