Одолень-трава
Шрифт:
Правда, никакой торжественности он не заметил, не ощутил. Просто кончилась толчея в вестибюле, опустели коридоры, студенты разошлись по своим аудиториям. Ну да и не обязательно, наверное, духовому оркестру играть — главное, чтобы в тебе самом звучала музыка…
Когда Дементий вошел в аудиторию своего курса, все самые удобные позиции оказались уже занятыми более предприимчивыми и предусмотрительными однокашниками. Оставались одни лишь, нелюбимые еще со школы, передние ряды. Несколько огорченный, он пошел было в третий у стенки ряд, приглядывая незанятое место, но вдруг передумал и как бы кому-то назло решительно сел на первый.
Вытащив из папки толстую тетрадь,
— Здесь не занято?
Дементий повернул голову, поднял глаза. Рядом стояла (и откуда только взялась?) высокая, строго одетая девушка. (Не иначе — из задних рядов: тоже небось искала там местечко.)
— Как видите.
Можно бы, да пожалуй, и надо бы ответить повежливей, полюбезней: как-никак девчонка не виновата, что тебе места на Камчатке не досталось, она, поди, и сама бы не прочь там обосноваться… Но пока он соображал, как да и чем смягчить и тон и смысл своего ответа, в аудиторию вошел профессор.
— Садитесь, садитесь…
Однако к тому времени, как было получено это великодушное разрешение, девушка — не стоять же! — успела сесть сама. «Дубина!» — сам себе сказал Дементий, а увидев, что девчонка села не рядом, а на некотором удалении, с непонятно откуда взявшимся злорадством еще и добавил: «Ну и прекрасно!..»
Профессор взошел на кафедру и начал выкладывать из портфеля бумаги и разноцветные брошюры.
Профессор… Если бы профессор! На кафедре стоял человек, которому куда больше подходило ничего не говорящее слово «преподаватель»: молодой, чернявый, подтянутый. Разве что глубокие залысины на висках говорили, что молодому человеку все же давно за тридцать. Однако даже и намека не было ни на обязательную (как считал Дементий) для профессора седину, ни, тем более, на какую-то солидность.
Нет, не так, совсем не так представлял он в своем воображении начало Учения.
…В большой зал — ну, пусть в аудиторию, но лучше бы в зал — входят сразу трое: убеленный сединами известный Художник и столь же известный и почитаемый Ученый, а с, ними — прекрасная молодая женщина — то ли их ассистентка в образе музы живописи и ваяния, то ли сама муза (это Дементий окончательно не решил). Художник посвящает их в Искусство, а Профессор говорит, что Наука озарит светом Истины столбовую дорогу их Таланта и не даст ему сбиться на боковые тропинки. Муза обещает свою благосклонность всем, кто отныне будет служить ей верой и правдой… И все торжественно, и лица у всех торжественные. Посвящаемые не слушают, а благоговейно внимают. И, разумеется, не сидят, а стоят: ведь они в этот час, как и воины перед полковым знаменем, присягают на честное и бескорыстное служение Искусству…
Где Художник? Где Муза? Профессор и тот не Профессор, а обыкновенный преподаватель…
Между тем преподаватель сказал, что он прочтет вводную лекцию о состоянии современного искусства.
Что ж, и то хорошо. Хорошо, что учение начинается не с каких-то околичностей, а с существенного, если не сказать главного.
Дементий с готовностью раскрыл тетрадь, взял в руки карандаш.
Лектор начал с общей характеристики буржуазного искусства. Он сказал, что искусство на Западе неудержимо разлагается, деградирует и давно зашло в тупик, из которого нет и не может быть выхода…
Ну, что из тупика нет выхода — это понятно: на то он и тупик. А вот почему то ли пятьдесят, то ли добрую сотню лет буржуазное искусство деградирует и все еще никак не может рассыпаться в прах, это не мешало бы и как-то объяснить.
С записями у Дементия ничего не получалось. Заносить в тетрадку слово за словом он не успевал, да и хотелось выслушать фразу до конца, чтобы уловить смысл и знать, стоит ли записывать. После же того как смысл прояснялся, ему хотелось или задать вопрос, или оспорить сказанное, и, значит, опять было не до записи. Получалось так, что он не только слушал лектора, но и как бы постоянно разговаривал, полемизировал с ним.
Вот теперь ты говоришь что-то дельное. Мне, темному, и то ясно, что буржуазное искусство — разное, зачем же вселенскую-то смазь делать?! Про живопись ничего не скажу — мало что видел, а приходилось, к примеру, Фолкнера и Моравиа читать — какая же это деградация, какой тупик?! Как говорится, дай бог каждому… Согласен, знать Маркса и Ленина и руководствоваться их взглядами на искусство — большое дело. Но и тут не все так просто и прямолинейно, мил человек. Что толку, что посредственный художник стоит на правильных идейных позициях? Кому нужна его «правильная», но бесталанная книга или картина? А те же Фолкнер и Моравиа, насколько известно, отнюдь не являются приверженцами коммунистической идеологии…
Перейдя к отечественному искусству, лектор с большим жаром говорил о тех благоприятных условиях, какие создает наш строй для развития искусства, для полного проявления талантов. Все правильно. Но опять у него получалось так, что одним созданием этих условий не только обеспечивается, но и как бы автоматически предопределяется расцвет талантов. А ведь тоже, наверное, не такую бы геометрически прямую линию надо тянуть из точки A в точку B. Условия-то — кто спорит — распрекрасные, и в Союзе художников, говорят, не то десять, не то пятнадцать тысяч членов, а Пластовых и Кориных по пальцам одной руки можно пересчитать. С другой стороны, благоприятных условий для проявления своих талантов ни тому же Репину, ни Сурикову, ни Саврасову с Шишкиным вроде бы никто не создавал, а — ничего, проявились. И Достоевский с Некрасовым бедствовали, уж вон как бедствовали, а смотри-ка, и из них тоже что-то вышло…
Прозвенел звонок.
Преподаватель той же деловитой походкой, какой вошел в аудиторию, не мешкая ни минуты, покинул ее. Следом за ним в дверь устремились и студенты. Сразу стало шумно, оживленно, разговорчиво.
Дементий закрыл тетрадь и только сейчас с немалым удивлением увидел слева от себя девушку-соседку. Аж вон как внимательно слушал — забыл про все на свете! Вот только много ли интересного узнал-услышал…
— Меня зовут Машей, — перехватив его взгляд, просто, ровным голосом сказала соседка. Таким ровным, что в нем нельзя было уловить ни интереса, ни безразличия.
— Дементий.
Слава богу, хватило ума руку не протягивать, а то бы самое дурацкое танцплощадочное знакомство получилось!
Маша поднялась со своего места и, влившись в общий поток, пошла к двери. И надо думать, ничего такого позорного или унизительного бы не было, если бы Дементий вышел вместе с ней. Куда там! Он заставил себя зачем-то выждать, с деловитым видом перекладывая с одного места на другое тетрадку, и уж потом только не торопясь — подчеркнуто не торопясь! — двинулся к выходу из аудитории. Хотя спроси он сам себя, для кого и для чего нужно было подчеркивание, — вряд ли бы нашелся вразумительный ответ. Разве для того лишь, чтобы потешить глупое мальчишеское самолюбие: вот, мол, я какой независимый, за тобой вприпрыжку не побежал…