Одухотворенная земля. Книга о русской поэзии

Пробштейн Ян Эмильевич

И Дунай, где в белом белые люди,

В белых рубахах стоят над водой,

И Замбези, где люди черней сапога,

И бурная Обь, где бога секут

И ставят в угол глазами

Во время еды чего-нибудь жирного,

И Темза, где серая скука.

Род человечества — книги читатель,

А на обложке — надпись творца!

Т:466

Цепь метонимий образует величественный каталог-перечисление в духе Уитмена. В этом отрывке, первом подступе к

теме гибели богов, к

которой Хлебников обращается и в «Ладомире», о чем несколько ниже, а впоследствии разворачивает в пьесу «Боги», и затем использует в

сверхповести «Зангези», метонимии, представляющие священные книги мировых религий, сами готовят (переходя в олицетворения) костер и

сжигают себя, подобно тому, как сам Хлебников сжигал страницу за страницей, читая «Искушение святого Антония» Флобера[68], во имя единой

книги и единой религии.

Эти горные цепи и большие моря,

Эту единую книгу Скоро ты, скоро прочтешь,

В этих страницах прыгает кит

И орел, огибая страницу угла,

Садится на волны морские, груди морей,

Чтоб отдохнуть у постели орлана.

…………………………………

Я, волосатый реками…

Смотрите, Дунай течет у меня по плечам

И — вихорь своевольный — порогами синеет Днепр.

Это Волга упала мне на руки,

И гребень в руке — забором гор

Чешет волосы.

А этот волос длинный —

Беру его пальцами —

Амур, где японка молится небу,

Руки сложив во время грозы.

Т:466–467

Как бы паря над землей, Хлебников наблюдает сверху слияние рек, которые в то же время струятся по его плечам, символизируя объедение

человечества. Волосы-реки (метонимии сменяются метафорами-катахрезами), развивают образ-видение до предела. Существует мнение,

высказанное в частности, В. Григорьевым[69], о близости поэзии Уитмена и Хлебникова. Подобное предположение могло бы быть обоснованным,

если говорить и о форме — свободный стих, и о космическом видении, мироогляде. Хлебников мог читать Уитмена в переводе К. И. Чуковского

(как известно, в 1907 г. вышло первое издание стихов Уитмена в переводе Чуковского[70], а в 1914 г. — второе издание с предисловием

И. Е. Репина). Уитмен был убежден, что история не только анналы — она творится здесь и сейчас. Уитмен стремился быть услышанным всеми и

писал для всех:

Каждый оттиск моей ноги на земле рождает сотни влюбленностей,

Ничтожно пред ними все, что могу я о них рассказать.

Я влюблен в живущих под небом открытым,

В пастухов, живущих со своими стадами, в тех, кто дышит

океаном иль лесом,

В строителей кораблей и в кормчих, в тех, кому послушен топор

или молот, в погонщиков лошадей,

Я

могу есть и спать с ними неделями напролет.

Самое заурядное и дешевое, ближайшее и наипростейшее это —

Я сам,

Я ни одной не упускаю возможности, щедро трачу, чтобы все

вернулось с лихвой,

Украшаю себя, чтоб одарить собой первого встречного,

Не призываю небо опуститься по моему желанью,

Но разбрасываю свободно по миру всегда.

«Песнь о себе», перевод Я. Пробштейна

Неутомимый путешественник и первооткрыватель, Уитмен стремился вобрать в себя все сущее, как бы вбирая бытие в себя, он дарил имя

всему живому, спасал от забвения, старясь не упустить ни мельчайшей детали — оттого так подробны и порой описательны каталоги Уитмена.

Поэтому Уитмен весь обращен к настоящему:

…Но я не говорю ни о начале, ни о конце.

………………………………………

…Незримое подтверждается зримым,

Пока зримое вновь не станет незримым,

чтоб в свой черед получить подтвержденье.

«Песнь о себе», перевод Я. Пробштейна

Он хотел стать всечеловеком, обращался ко всем и каждому, даря любовь людям и всему живому. Стих Уитмена тяготеет с одной стороны, к

ораторской речи, проповеди (причем квакерской, а не протестантской), а с другой — к естественности, продиктованной потребностью найти

отклик у максимального количества читателей и слушателей. И у американского и у русского поэта природа одушевлена и одухотворена; в

природе — исток трансцедентальной философии Уитмена и мироогляда Хлебникова. Однако между видением американского и русского поэтов

существует и ряд существенных различий, которые определяются и разным отношением ко времени-пространству, а, следовательно, и к слову, и

разной поэтикой. Трудно предположить, чтобы «заумь» могла найти отклик у максимального количества слушателей. Стремление Хлебникова —

чтобы все время стало «прозрачным», для него время явно важнее пространства. Уитмен — весь в настоящем пространстве и времени, а

Хлебников — «мирооси данник звездный».

Мироогляд для Хлебникова — это взгляд творца из «поэтической обсерватории». Время, пространство, история, бытие и, конечно, само

человечество из этой обсерватории видятся, как единое целое. Слово, число и звук приобретают равные и самостоятельные значения

словосмысла, звукосмысла и числосмысла. Возникает естественная потребность в «Единой книге» — не только в той, о которой говорится в

одноименном произведении, но и в единой книге как жанре — сверхповести, где паруса или плоскости создают пространственно-временное, то