Одухотворенная земля. Книга о русской поэзии
Шрифт:
И Дунай, где в белом белые люди,
В белых рубахах стоят над водой,
И Замбези, где люди черней сапога,
И бурная Обь, где бога секут
И ставят в угол глазами
Во время еды чего-нибудь жирного,
И Темза, где серая скука.
Род человечества — книги читатель,
А на обложке — надпись творца!
Т:466
Цепь метонимий образует величественный каталог-перечисление в духе Уитмена. В этом отрывке, первом подступе к
которой Хлебников обращается и в «Ладомире», о чем несколько ниже, а впоследствии разворачивает в пьесу «Боги», и затем использует в
сверхповести «Зангези», метонимии, представляющие священные книги мировых религий, сами готовят (переходя в олицетворения) костер и
сжигают себя, подобно тому, как сам Хлебников сжигал страницу за страницей, читая «Искушение святого Антония» Флобера[68], во имя единой
книги и единой религии.
Эти горные цепи и большие моря,
Эту единую книгу Скоро ты, скоро прочтешь,
В этих страницах прыгает кит
И орел, огибая страницу угла,
Садится на волны морские, груди морей,
Чтоб отдохнуть у постели орлана.
…………………………………
Я, волосатый реками…
Смотрите, Дунай течет у меня по плечам
И — вихорь своевольный — порогами синеет Днепр.
Это Волга упала мне на руки,
И гребень в руке — забором гор
Чешет волосы.
А этот волос длинный —
Беру его пальцами —
Амур, где японка молится небу,
Руки сложив во время грозы.
Т:466–467
Как бы паря над землей, Хлебников наблюдает сверху слияние рек, которые в то же время струятся по его плечам, символизируя объедение
человечества. Волосы-реки (метонимии сменяются метафорами-катахрезами), развивают образ-видение до предела. Существует мнение,
высказанное в частности, В. Григорьевым[69], о близости поэзии Уитмена и Хлебникова. Подобное предположение могло бы быть обоснованным,
если говорить и о форме — свободный стих, и о космическом видении, мироогляде. Хлебников мог читать Уитмена в переводе К. И. Чуковского
(как известно, в 1907 г. вышло первое издание стихов Уитмена в переводе Чуковского[70], а в 1914 г. — второе издание с предисловием
И. Е. Репина). Уитмен был убежден, что история не только анналы — она творится здесь и сейчас. Уитмен стремился быть услышанным всеми и
писал для всех:
Каждый оттиск моей ноги на земле рождает сотни влюбленностей,
Ничтожно пред ними все, что могу я о них рассказать.
Я влюблен в живущих под небом открытым,
В пастухов, живущих со своими стадами, в тех, кто дышит
океаном иль лесом,
В строителей кораблей и в кормчих, в тех, кому послушен топор
или молот, в погонщиков лошадей,
Я
Самое заурядное и дешевое, ближайшее и наипростейшее это —
Я сам,
Я ни одной не упускаю возможности, щедро трачу, чтобы все
вернулось с лихвой,
Украшаю себя, чтоб одарить собой первого встречного,
Не призываю небо опуститься по моему желанью,
Но разбрасываю свободно по миру всегда.
«Песнь о себе», перевод Я. Пробштейна
Неутомимый путешественник и первооткрыватель, Уитмен стремился вобрать в себя все сущее, как бы вбирая бытие в себя, он дарил имя
всему живому, спасал от забвения, старясь не упустить ни мельчайшей детали — оттого так подробны и порой описательны каталоги Уитмена.
Поэтому Уитмен весь обращен к настоящему:
…Но я не говорю ни о начале, ни о конце.
………………………………………
…Незримое подтверждается зримым,
Пока зримое вновь не станет незримым,
чтоб в свой черед получить подтвержденье.
«Песнь о себе», перевод Я. Пробштейна
Он хотел стать всечеловеком, обращался ко всем и каждому, даря любовь людям и всему живому. Стих Уитмена тяготеет с одной стороны, к
ораторской речи, проповеди (причем квакерской, а не протестантской), а с другой — к естественности, продиктованной потребностью найти
отклик у максимального количества читателей и слушателей. И у американского и у русского поэта природа одушевлена и одухотворена; в
природе — исток трансцедентальной философии Уитмена и мироогляда Хлебникова. Однако между видением американского и русского поэтов
существует и ряд существенных различий, которые определяются и разным отношением ко времени-пространству, а, следовательно, и к слову, и
разной поэтикой. Трудно предположить, чтобы «заумь» могла найти отклик у максимального количества слушателей. Стремление Хлебникова —
чтобы все время стало «прозрачным», для него время явно важнее пространства. Уитмен — весь в настоящем пространстве и времени, а
Хлебников — «мирооси данник звездный».
Мироогляд для Хлебникова — это взгляд творца из «поэтической обсерватории». Время, пространство, история, бытие и, конечно, само
человечество из этой обсерватории видятся, как единое целое. Слово, число и звук приобретают равные и самостоятельные значения
словосмысла, звукосмысла и числосмысла. Возникает естественная потребность в «Единой книге» — не только в той, о которой говорится в
одноименном произведении, но и в единой книге как жанре — сверхповести, где паруса или плоскости создают пространственно-временное, то