Одухотворенная земля. Книга о русской поэзии
Шрифт:
христианином, не был праведником в глазах Данте — он был лишь врагом, достойным уважения. Речь, очевидно, все-таки о том, что Роальд
Мандельштам не был христианином, то есть формально не принимал обряд крещения. Именно поэтому далее автор статьи говорит об атеизме и
бездуховности советского общества, о том, что несмотря на высокую духовность, поэт не был христианином и поэтому трагичен, как античные
герои, однако «праведен ветхозаветной праведностью, и высокая душа его, ощущающая
жаждет не возмездия, а борьбы за идеалы, как Дон-Кихот, рыцари Грааля, Тиль Уленшпигель — не случайно им посвящены стихотворения
Р. Мандельштама. У него обостренное чувство справедливости, врожденное чувство культуры и традиции — в том числе и пушкинской. Так, в
одном раннем и, быть может, несколько странно озаглавленном стихотворении «Менестрель», он обращается к «Песни о Вещем Олеге» и только
за счет метрики и семантического ореола, если вновь воспользоваться формулой Тарановского-Гаспарова, выражает и стремление сразиться за
идеалы и призывает к возмездию не за себя, а за поруганные и преданные забвению духовные и культурные ценности:
Торжественный пламень, угасший в крови —
Бесславно и тщетно пролитой,
Напомнит ли время великой любви.
Минувшие славные битвы,
Когда, торжествуя над злобой врага,
Над башнями флаги пестрели, —
О славе победы гремели рога,
О славе любви — менестрели?
Но здесь — где зовут избавителем смерть,
И счета не ведают бедам,
Какую любовь я осмелюсь воспеть?
Какую прославить победу?
Победу ли тёмных и низменных стад
Внезапно нагрянувших хамов,
Любовь ли Иуды к добыче креста,
Вандалов — к развалинам храмов?
О, горе певцу, пережившему честь,
А вечно тоскующей лире —
Звенеть, призывая высокую месть
Во славу грядущих кумиров!
Он действительно ощущает себя не только наследником века Серебряного, но и всей культуры, как русской, так и западной, однако не в
христианском, а в культурном смысле, в той же мере, в какой он ощущает себя наследником культуры античной и средневековой:
Не может быть, чтоб ничего не значив,
В земле цветы рождались и цвели:
— «Я здесь стою, я не могу иначе», —
Я — колокольчик ветреной земли.
Я был цветком у гроба Галилея,
И в жутком одиночестве царя,
Я помню всё,
Я знаю всё,
Я всё умею,
чтоб гнуть своё,
Смертельный страх боря.
В одной строфе поэт проходит путь от знаменитого высказывания Лютера до Галилея, объединяя в современности века и страны, духовную
твердость и незыблемость идеалов со стремлением разгадать тайны вселенной: «Я» поэта — воистину цветок, возросший
Пушкинское «ты царь: живи один» также претерпело экзистенциальную метаморфозу: оказывается, приобщение к мировой культуре и верность
ей таит в себе угрозу не просто одиночества, а «жуткого одиночества» на грани гибели — «мрачной бездны на краю».
«Он спокойно принимает этот свой удел без всякой надежды на спасение», — пишет Брандт. С этим можно было бы согласиться, если бы в
подтексте у Брандта уже не была заложена христианская идея спасения. Во-первых, ни Велимир Хлебников, ни великий однофамилец Роальда
(хотя Н. Я. утверждает в своих «Воспоминаниях», что все Мандельштамы — родственники) не были в строгом смысле христианскими поэтами, и
уж во всяком случае — не православными, однако и в своих стихах, и в прозе достигли таких откровений и прозрений, что их гениально
одаренным современникам, среди которых были христиане, даже и не снилось. Во-вторых, и жизнью своей, и смертью, они доказали верность
высшим идеалам, а не просто идее, как Фарината (или некоторые большевики, уничтоженные Сталиным). Великий поэт отличается даже от
одаренного не просто гениальными образами, а величием духовного усилия. Так что сравнение хорошего человека Петра Брандта, относящегося
к Роальду с несомненной симпатией и восхищением, считаю некорректным. Как бы это ни было дурно, но чисто христианских мотивов в
творчестве Р. Мандельштама почти нет (но и безбожником, а тем более атеистом его назвать нельзя), а соборы и храмы для него — прежде всего
храмы культуры, он поклоняется красоте, а его Бог — Слово:
Есть тайный храм, где каждый — званый,
Кругом медвежий край — леса,
А в храме том поют «Осанну»
И плачут чьи-то голоса.
Весь мир на тысяче наречий
Тот храм по-разному зовёт,
Но ясен взор и прямы плечи,
У всех, кто крест его берёт,
Чей Бог — един, и Он — есть Слово —
Гонимый более других,
Он жить не станет в храмах новых,
Ему смешон убогий стих
Корявых песен новых хамов, —
Их мысли грязны, как скопцы…
Но есть рунические храмы,
Есть Бог, и есть Его жрецы.
Он есть. Огни его не ярки.
Не всем видны, но есть ещё,
И циклопические арки
Повиты хмелем и плющом.
«Руническая баллада»
Несомненно, что в этом стихотворении есть духовная перекличка с Евангелием от Иоанна (1:1) и не исключено, что с такими стихами
В. Бенедиктова, как «Борьба» («Пусть тот скорей оставит свет, / Кого пугает все, что ново, / Кому не в радость, не в привет/ Живая мысль, живое