Офицер. Сильные впечатления
Шрифт:
— Вы, кажется, хотели со мной о чем-то поговорить? — спросил Джаффар.
Заметив, что он покосился на ее оператора, который ждал в дверях, она сделала оператору знак, чтобы тот оставил их наедине.
Джаффар заботливо усадил Машу в кресло с малиновой парчовой обивкой и резными подлокотниками, а сам сел в другое. Вошел секретарь и поставил на разделявший их столик крошечные кофейные чашки и серебряный кофейник.
— Вы прекрасно выглядите, Маша, — сказал Джаффар, наливая ей кофе. — Беременность вам к лицу.
— Спасибо, — сдержанно кивнула она.
— Вы встречались с нашим другом в тюрьме? — напрямик
— Да. Но, к сожалению, военная цензура запретила это интервью к эфиру.
— Наш друг находится в большой беде, — вздохнул Джаффар. — Надеюсь, он не пал духом. Это было бы не удивительно. В таких условиях…
— Он был замкнут и выглядел очень усталым, но мне показалось, он ни в чем не раскаивается.
— Ему не в чем раскаиваться. Он сражается за свободу своей родины… Впрочем, у каждого человека существует свой предел прочности. Если человек томится в неволе, если он оторван от близких людей, от жены, от ребенка…
Джаффар с пониманием закивал, когда при последних словах Маша побледнела и прикрыла пальцами дрогнувшие губы.
— Мне показалось, — сказала она, — Абу полон решимости продолжать борьбу. Если бы только оказался на свободе.
— О, да! Он настоящий воин! Таких немного, но именно таких людей Аллах избирает для того, чтобы вершить через них свою волю…
— Было бы куда лучше, если бы он оставался учителем географии и рассказывал детям о том, как прекрасен наш мир.
— Да, — снова вздохнул Джаффар, — но сегодня мир жесток, а не прекрасен. Учителям приходится брать в руки оружие. Что делать! Жены теряют своих мужей, дети теряют своих родителей… И конца не видно этой трагедии.
— Но неужели нельзя попробовать восстановить мир? Никому не нужна эта война.
— Когда-нибудь справедливость восторжествует, — уклончиво сказал Джаффар.
— Вы говорили о том, что вооруженная оппозиция готова сделать жест доброй воли — отпустить нескольких военнопленных, — проговорила Маша.
— Те, кого вы называете «вооруженной оппозицией», — это люди, у которых тоже есть сердце. У них есть честь. Они понимают, что многие из русских попали на эту войну не по своей воле…
— Среди них есть и такие, — не выдержала Маша, — которые сделали немало для того, чтобы найти пути мирного урегулирования!
— Этих несчастных, — продолжал Джаффар, словно не слышал ее восклицания, — тоже, наверное, ждут дома родители, жены, дети…
— Я уверена, что российские власти тоже готовы сделать встречные шаги, — горячо сказала Маша.
— Именно поэтому через три дня и произойдет обмен пленными, — веско заметил Джаффар.
— И жены снова смогут обнять своих мужей? — робко спросила она.
— К сожалению, не все.
— Разве ваша благородная организация не призвана добиваться этого всеми силами?
— Не все зависит от нас.
— Я уверена, российские власти должны пойти навстречу! — снова воскликнула Маша. — Отцы будут обнимать жен и детей, а учителя вернутся к своим ученикам! Это был бы равноценный обмен!
— Речь не идет о торговле, Маша, — с укором сказал Джаффар. — Главное, чтобы восторжествовала справедливость и попранные права народа. За свободу можно заплатить любую цену.
Маша поняла, что разговор окончен. Больше он ничего не скажет, да и не в состоянии сказать. Откуда ему было, в конце концов, знать, что Волка еще не забили в яме камнями? Откуда
Она поблагодарила за кофе и попрощалась.
LII
Все, что происходило потом, она видела словно сквозь густой туман.
В таком тумане давным-давно маленькая девочка Маша блуждала синим летним вечером на даче в Пушкино. Небывалый туман стекал с пригорков, накапливался в лощинах и с верхом затоплял кусты роз и даже кусты жасмина. Ей стоило сделать всего три шага вниз с крыльца, как она уже не могла понять, откуда и куда она идет. Она ходила вокруг дома, натыкаясь то на запотевшее ведро с колодезной водой, то на корзину с клубникой, то на чуть теплый самовар. Потом ее вроде бы стали звать, но голос, растворенный в тумане, сделался похож на неясные речные всплески, раздававшиеся то с одной, то с другой стороны. Туман был до того густой, что провисшие электрические провода между косыми столбами слегка светились. Потом она, наконец, снова взобралась на крыльцо, вошла в дом и увидела, что ее никто и не ищет, и не зовет, а напротив, все спокойно сидят на веранде, пьют чай и смотрят телевизор.
Словом, все было погружено в тот же фантастический туман, с той лишь разницей, что она уже была не девочкой, а вокруг нее были не благословенные дачные места с корзинами, полными клубники, и ведрами с колодезной водой…
…Впереди была срочная командировка на Кавказ, чтобы снять сюжет об обмене военнопленными. На этот раз, кроме оператора и звукооператора, господин Зорин прикомандировал к Маше Артема и Риту.
Поздно вечером из Грозного позвонила Татьяна.
— Может быть, тебе все-таки не стоит лететь сюда? — воскликнула она, узнав, что Маша собирается делать репортаж об обмене военнопленными. — Зачем тебе лишние страдания?
— Я думала, что ты мне хочешь сообщить что-то новое, — сказала Маша.
— Господи, Маша! Если бы я только знала! Василий говорит, что списки до сих пор не согласованы. Одна или две фамилии по-прежнему неизвестны. Вероятно, торг продолжается, и они не будут известны до последнего момента. А среди известных его нет. Ты знаешь.
— Да, я знаю… Но я должна быть там. В конце концов, это моя работа…
Между тем работа началась еще накануне отлета. Нужно было снять интервью с матерью одного из солдат, находящегося в чеченском плену вот уже несколько месяцев. Женщине посчастливилось в самый последний момент выяснить через Красный Крест, что в числе группы военнослужащих, предназначенных к обмену, может находиться и ее сын.
Съемочная группа приехала в небольшую московскую квартиру в районе Речного вокзала. Квартира была почти пуста. Стол с несколькими табуретками на кухне; раскладушка в комнате. В прихожей узлы и картонные коробки с вещами. Женщину средних лет звали Валентиной. Маша присела с ней на раскладушку, а оператор и ассистент сели на табуретки.
— Надеюсь, что все закончится благополучно, Валентина, — прежде всего сказала Маша. — Я хочу, чтобы вы рассказали обо всем, что пережили за эти несколько месяцев. С того самого дня, когда стало известно, что ваш сын находится в плену. Я хочу, чтобы каждый человек в этой стране знал, какую вы испытываете боль!