Офицеры
Шрифт:
— Овражная?
— Она! — выпалила дворничиха, чуть ли не взяв метлу «на караул».
Егор расплатился с извозчиком, равнодушно прошел мимо поспешно посторонившейся дворничихи и остановился напротив барака. Не глянув на блюстительницу местных порядков, когда-то так напугавшую его, неторопливо достал зеркальце и направил солнечный лучик в одно из окон: теперь-то он точно знал, куда следует целиться.
И окно тотчас же распахнулось. Из него прямо на улицу выпрыгнула Маша. В тесноватом домашнем халатике и косыночке, с тряпкой в руке. Перебежала улицу и остановилась
— А я не верила, — наконец сказала она.
— Но я же дал слово.
— А мог и не приехать.
— Не мог.
— Знаешь, кто я? — помолчав, тихо спросила Маша. — Я — самая счастливая девочка на свете. Самая счастливая!..
И, шагнув, осторожно, точно боялась обжечься, прикоснулась губами к его губам. И сразу отпрянула. И тогда он, тоже осторожно и тоже чего-то боясь, потянулся к ней и поцеловал ее в ответ. Бережно, целомудренно, но дольше и крепче, чем она.
Разинув рот, во все глаза смотрела на них дворничиха. А извозчик, заулыбавшись от уха до уха, начал разворачивать свою пролетку.
— Но, милая!..
— Знаешь, мама уже год работает нянечкой в детском приюте, — почему-то шепотом сообщила Маша. — Там несчастные дети, ну, неполноценные, понимаешь? За ними надо все время ухаживать, и мама уходит на целые сутки…
— Я вечером улетаю, — пролепетал зачем-то Егор.
— Значит, тебе необходимо отдохнуть. Идем ко мне. Идем.
И, взяв его за руку, повела через улицу к несуразно длинному бараку. В левой ее руке была по-прежнему зажата тряпка.
А извозчик порожняком возвращался к стоянке и улыбался всю дорогу. Но улыбка замерла, когда он въехал на площадь: «…Над нашей родиной нависла серьезная опасность…»
Остановились трамваи, подводы, машины. Бросили тележки мороженщицы и продавцы воды: вишневый, густой, как кровь, сироп все тек и тек в стакан и, переполнив его, тяжело капал на серый горячий асфальт.
Все столпились под уличным репродуктором и ловили каждое слово в полной суровой тишине.
На городских часах было несколько минут первого.
Выступал Молотов.
Война
Осунувшееся, почерневшее и повзрослевшее лицо Егора Трофимова. Он — в танковом шлеме, в изрядно потрепанном комбинезоне, перетянутом отцовским ремнем со звездой на пряжке.
Звучит обыденный усталый голос:
— За образцовое выполнение приказов командования и проявленные при этом отвагу и героизм наградить гвардии младшего лейтенанта Трофимова Георгия Алексеевича орденом Отечественной войны первой степени.
Сурово, без улыбки смотрит на нас гвардии младший лейтенант Георгий Трофимов.
Вокзальное здание товарной станции с прокопченной дымом вывеской «ГОРОД ГОРЬКИЙ».
На дальних запасных путях готовился к отправлению санитарный состав из разномастных пассажирских вагонов с красными крестами. К вагонам прямо по железнодорожным путям подъезжали грузовики, и медицинский персонал поезда — военврачи и фельдшеры, сестры и санитарки — выгружал из машин тюфяки, постельное
В самом поезде бойцы санитарного отряда производили генеральную уборку: мыли щелоком полы и стенки, дезинфицировали полки, протирали ветошью стекла.
Любовь Андреевна в меховой безрукавке поверх гимнастерки с узкими полевыми погонами капитана медицинской службы шла вдоль состава, останавливаясь возле каждой машины, возле каждой группы людей.
— Не путайте медикаменты с инструментами, девочки. Все инструменты — в кригеровский. Катя, проследи.
— Есть, Любовь Андреевна.
По дороге вдоль станционных путей пожилой старшина вел строй девушек. Девушки путались в длиннополых шинелях, страдали в больших кирзовых сапогах, шли вразнобой, и поэтому старшина то и дело строго покрикивал:
— Ногу! Ногу! Левой! Левой! Р-равнение!..
В строю шла Маша Белкина. Выравнивая шеренгу, она повернула голову и вдруг увидела возле вагона Любовь Андреевну. Остановилась от неожиданности, вновь поломав строй.
— Белкина, ногу!.. — сердито закричал старшина. — Ворон считаешь? Левой! Левой!..
Маша поспешно поправила шаг.
Взвод девушек уходил по дороге, идущей вдоль санитарного поезда. Маша нет-нет да и оглядывалась на него.
— Осторожнее, девушки, — говорила Любовь Андреевна двум молоденьким санитаркам, которые снимали с грузовика большие картонные коробки. — Здесь — ампулы, не бросайте.
И пошла дальше вдоль состава.
— Любовь Андреевна! — ее догонял немолодой майор в очках с протезом вместо левой руки. — Почему опять такая поспешность? Уж который рейс не дают толком подготовиться.
— Что делать, Виталий Иванович, приказ. Санитарные поезда снимают со всех фронтов на наше направление: понимаете, что это означает? Поэтому очень вас прошу, дорогой Виталий Иванович, поезжайте завтра с утра к горвоенкому и во что бы то ни стало выбейте у него еще одного хирурга. Будет много раненых, без дополнительного хирурга нам — зарез.
— Не даст он, Любовь Андреевна, — виновато вздохнул майор. — Откажет, как в прошлый раз.
— Виталий Иванович, отбросьте вы, наконец, эту гражданскую деликатность. Не то время, не те обстоятельства. Мой Алексей тоже не любит ходить по начальству, но когда это касается дела — лбом стену прошибет. Замполит еще раз угнетенно вздохнул.
Поздней ночью в купе, которое занимала военврач Трофимова, осторожно постучали. Любовь Андреевна стелила постель, собираясь лечь спать.
— Кто там?
— Карпова это, Любовь Андреевна, — ответили из-за двери. — Девушка вас какая-то спрашивает. С ребенком.
— А что ей нужно?
— Не знаю. Говорит, очень важно.
— Хорошо, Катя, — скажи, я сейчас приду.
Любовь Андреевна вышла на площадку вагона, открыла дверь.
Внизу стояла худенькая девушка в длинной и широкой не по росту шинели с ребенком, завернутым в ватное одеяло, на руках.
— Вы ко мне?
— Извините, что разбудила. Не узнаете меня? Я — Маща. Маша Белкина.