Огарки
Шрифт:
Но — клянусь, мы не погибнем! Мы — не сопьемся!
Пусть культурная изо-ли-рован-ная раса считает нас илотами, огарками — пусть! Время покажет цену каждого! Жизнь, как математика, всегда верна самой себе и всегда беспощадна! Пробьет час — изолированные потерпят неизбежную кару за свою изолированность и со скорбью в сердце узнают кузькину мать, узнают, чему равняется квадратура круга и где зимуют раки!
Господа! Мы находимся на границе босячества — да! Но мы не пойдем в босяки, мы будем добиваться ответа у жизни, чтобы узнать, где же, наконец, наше место в природе? И — я уверен — она укажет нам его, не в отбросах общества — нет! напротив, снизу поднимемся мы на самый гребень волны и, быть может,
— Есть еще порох в пороховницах! — заорал Толстый, патетически указывая на бутылки. — Переведаемся!
Он запрокинул голову и, не меняя своей картинной театральной позы, выпил свой стакан.
Из-за стола вскочил Михельсон, побежал в соседнюю темную комнату и вынес оттуда народные волжские гусли, формой своей напоминавшие шляпу Наполеона. Они были некрашеные, грубой работы, только стальные колки были сделаны и отполированы изящно, очевидно любящей рукой артиста-слесаря — вероятно, самого Михельсона, — да трещина на верхней деке была скреплена медным изображением какой-то фантастической птицы, похожей на ту, которую боялся Гаврила; птица была сделана тоже очень хорошо. Края верхней деки были еще разрисованы кем-то, а над рисунками крупной славянской вязью был написан какой-то афоризм.
Северовостоков вытянул длинную ручищу, подхватил гусли и начал налаживать струны. Близко к нему подсел Михельсон. Кругом в разнообразных позах пили огарки.
— Заводи! — прогудел певчий слесарю и взял нежный бархатный аккорд.
Огарки затихли.
Михельсон сидел, съежившись, около гуслей, взял в горсть длинный клин своей бороды, закрыл глаза и запел.
Гусли вторили ему.
У него был небольшой тихий тенор, необыкновенно приятного тембра, чистый, светло-серебристый, с баритонными нижними тонами, звучавшими в его груди как-то особенно бархатисто.
В саду ягода лесная Приукрытая спела!.. —пропел он нежно, печально и спокойно, как бы рассказывая что-то эпическое и уже обещая драму.
А княгиня молодая С князем в тереме жила!.. —густо подхватили огарки знакомую, любимую песню…
Все звуки поглощала темная глухая октава Северовостокова. Он брал медленные стройные аккорды на певучих струнах и пел осторожно, сдерживая колоссальный голос до полушепота, он как бы мурлыкал себе под нос, и все-таки казалось, что где-то по темной каменной лестнице катится в «вертеп Венеры погребальной» огромная пустая бочка.
Как у князя был Ванюша, Кудреватый, молодой… —нежно и задушевно звенел бархатный тенор. Нежно и певуче говорили за ним гусельные струны.
Ванька ключник, злой разлучник — Разлучил князя с женой… —ответил огарческий хор, накрытый отдаленным гудением расплывающейся, как туча, глухой тяжелой октавы.
Эта старая песня свежа и поэтична: она полна веянием грустной легенды. Представляется мрачный старинный терем с низкими сводчатыми потолками, с маленьними слюдовыми окнами, гордо и мрачно стоящие среди княжеских полай и лесов… В нем живет молодая княгиня, тайно любящая «кудреватого» ключника… Старая грустная песня.
Князь дознался-догадался, ПосадилКнязь хочет вырвать у него признание. Он говорит:
Гей вы, слуги мои, слуги, Слуги верные мои, Вы подите — приведите Ваньку ключника ко мне!Голос запевалы взвивается высоко, звонко и размашисто:
Ой, ведут-ведут Ванюшу! Ветер кудри Вани вьет…И Ваня перед смертью своей жестоко вонзает в сердце врага роковую правду:
Целовала-миловала! Называла «милый мои»! Вместе спать с собою клала…Льется все тот же мотив, эпически простой, печальный, оплакивающий. Глухо, как отдаленная гроза, плывет неясная октава.
Как повесили Ванюшу На пеньковой на петле!.. —повествует тенор.
Огарки любили эту песню: она будила в их душе что-то глубокое, родное.
А княгиня молодая Умирает на ноже… —размашисто откликнулись они запевале.
Но Толстый, раскрасневшийся от вина, уже не был способен к лиризму; его распирало от веселости, ему хотелось озорства.
Все вертится на ноже!.. —радостно пел он в неуместном восторге. Со стаканом в руке, с веселой и озорной улыбкой на румяных губах, он тотчас же запел новую песню, беспечную, веселую…
Аристотель мудрый, Древний философ…Гусляр и хор подхватили:
Пропил панталоны За сивухи штоф!Голоса у Толстого не было никакого, но пел он задорно, остроумно и великолепно декламируя:
Цезарь — сын отваги И Помпей-герой…Хор грянул:
Пропивали шпаги Тою же ценой!..Толстый царил… Толстый дирижировал. Морда его то сжималась в кулак, то снова разжималась…
Папа Пий девятый И десятый Лев…Хор не давал ему докончить и, чокаясь между собой, пел:
Пили доппель-кюммель И ласкали дев!..Толстый всех уверял:
Даже перед громом Пьет Илья-пророк…Хор добавил:
Гоголь-моголь с ромом Или чистый грог!Все уже постукивали каблуками и кулаками. Глаза огарков сверкали, щеки горели. Тогда гусляр как-то особенно забористо ударил в струны.