Оглашению не подлежит
Шрифт:
5. Отрывки из одного разговора
Ранним утром по ростовскому бульвару не спеша прогуливались два человека. Один из них, в старом купеческом картузе, с висячими усами подковой, был плотен, нетороплив. Второй, в инженерской фуражке и старом потертом пальто с бархатным воротником, ростом прям, чисто выбрит. Он нес в руках полированную ясеневую трость, на которой были видны следы снятых украшений.
Человек в картузе говорил тихо, мягко и вкрадчиво:
– Помилуйте, Александр Игнатьевич,
– Казус! – перебил его человек с тростью. – У вас вечно, Новохатко, казусы. Подумаешь, девчонка сбежала. Испугалась, значит. Дура, истеричка, мне давно известно, что она кокаин нюхает!
– Эфир, – уточнил усатый. – Но позвольте заметить вам, что сбежала не просто девчонка, а связная…
– Потише вы со своими терминами! Не дома. Я еще не знаю, от чего будет больше вреда – от нашей с вами встречи или от ее побега. Что она, в сущности, о нас знает, кроме адреса Валерии? Ничего. Надеюсь, указания Филатову передавались в зашифрованном виде?
– Вы что же, Александр Игнатьевич, считаете меня, простите, глупцом?
– Ну, не сердитесь, Новохатко, вам известно, как мы вас ценим. Но сказать по правде, в штабе были раздражения, узнав о последней вашей акции. Ну чего вы добились, убив четырех комиссаров? Ровно ничего. Труднее стало работать, и несколько нужных нам офицеров оказались за решеткой.
– Хорошо вам рассуждать, Александр Игнатьевич, а у меня в городе двести человек боевых офицеров. Их без дела держать нельзя – раскиснут.
– Но объясните же им, что сейчас не то время. Нужно быть наготове. Растолкуйте им это. Все мы горим ненавистью к большевикам, но…
Плотный человек в картузе крепко сжал локоть своего собеседника.
– Простите, теперь, кажется, я забылся, – сказал тот. – Так что же все-таки было известно этой девице?
– Она однажды видела князя.
– Видела? – Высокий остановился. – Это другое дело. Вы меня поняли? Только, пожалуйста, чтобы все было тихо.
Человек в картузе молча кивнул головой.
– Какие последние сведения о Филатове? – снова обратился к нему высокий.
– Плохие, Александр Игнатьевич, его приговорили к расстрелу, три дня назад туда выехал наш человек, попробует узнать, какие он дал показания.
– Черт возьми, дурацкая случайность! Он был нам так нужен! Кого теперь посылать в Софию?
Некоторое время они шагали молча. Потом высокий сказал:
– Пользуйтесь случаем, что мы встретились, уважаемый Николай Маркович, я хотел бы сказать вам, что в ближайшее же время необходимо организовать проверку боеспособности людей Назарова.
– Сделаем, – коротко ответил человек в картузе. – Я сам поеду. А что, предполагается скоро?…
– Всему свое время. Ошибаться нам непозволительно,
– За офицеров я спокоен, но вот рядовое казачество – тут каждый день важен.
6. Собственноручные показания начальника караула особого отряда Поликарпова Н.Н. от 6 мая 1921 года
По поводу побега из-под стражи осужденного, бывшего есаула Филатова, случившегося 2 мая, могу объяснить следующее.
Накануне всемирного праздника трудового пролетариата, 30 апреля, я заступил в наряд по охране тюрьмы при революционном трибунале, где товарищ Кононов, отправляя меня на этот участок, особо предупредил: смотри, Поликарпов, в оба, поскольку всякая контра в канун нашего боевого праздника может проявлять всякие вылазки, рассчитывая на притупление с нашей стороны бдительности и сознательности.
Но я заверил товарища Кононова, что ничего подобного мы не допустим и в день праздника службу будем нести как положено.
В 12 часов ночи Первого мая прибывает в караулку нарочный с пакетом от товарища Кононова. Пакет был с пятью сургучными печатями, которые я лично осмотрел, и они были в полной исправности. А нарочного я лично знаю как Петра Храмова, служил с ним раньше в одном эскадроне.
Пакет этот я лично после осмотра печатей и проверив документы нарочного вскрыл, где обнаружил предписание о срочной доставке к ночному поезду на Ростов осужденного, бывшего есаула Филатова, который содержался в одиночной камере перед исполнением приговора.
Приказ был доставить лично мне, и подпись была товарища Кононова, которую я знаю хорошо.
После чего я пошел будить осужденного, но он в своей одиночной камере не спал, а холил из угла в угол.
Я ему сказал: “Собирайся и выходи”. А он мне ответил: “Наконец-то”.
Я ему ничего не ответил, куда есть приказ его доставить, но он, выйдя из камеры в коридор, стал ругаться и произносить всякие контрреволюционные высказывания, где я его строго предупредил, чтобы он мне не булгачил остальных арестованных среди ночи.
На станцию со мной поехали товарищ Кнопкин, как ездовой, и верхом сопровождал товарищ Жуков, а больше взять было некого, так как вскоре была смена.
Осужденного я связал и посадил в пролетку. Сам сидел рядом. Верх, то есть крыша, был поднят, и он не мог видеть, куда его везут.
По прибытии на вокзал товарищ Жуков спешился, оставил коня на площади, где был пост, и мы вместе повели арестованного к коменданту. При этом бывший есаул Филатов сказал: “Зачем мы приехали на вокзал?”
Зашли к коменданту, его на месте не оказалось, и дежурный сказал подождать. Я посадил арестованного на табурет посреди комнаты, сам стоял рядом, а товарищ Жуков у стола стал пить кипяток, потому что недавно сменился с поста и поесть не успел.