Оглядываясь назад
Шрифт:
кому отдать? Такое же тяжелое, щемящее чувство вызывал вид старых, изможденных, голодных людей, стоявших вдоль всего переулка, ведущего к Палашевскому рынку, куда я часто ходила. Они предлагали какие-то бисерные висюльки, веера, подсвечники и всякие другие никому не нужные вещи, которые никто не покупал. Представляю, как набросились бы на них сейчас все те, кто помешан на идиотском слове «ретро»! Я упомянула о Палашевском рынке, но такая же картина наблюдалась и в других местах.
Постепенно стали возвращаться театры, редакции журналов. Мама снова могла зарабатывать перепечаткой на машинке. Больше всего в первое время приходилось печатать в бесчисленных экземплярах на какой- то серой бумаге пошлейшие пьесы Виктора Гусева для фронтовых театров. Некоторые концертные залы вообще не закрывались. Иногда мы ходили в Малый зал Консерватории. Здание не отапливалось и приходилось сидеть в пальто, а уж как выдерживали сами музыканты. а главное их руки, просто не знаю. Не пропустили мы.
— Дмитрий Дмитриевич, — кинулась к нему, совсем не будучи с ним знакома, мама, — попросите пожалуйста, чтобы пропустили мою дочку.
Тот даже не обернулся, те, кто видели Д.Д. на его концертах, да еще на первом исполнении, знают, что от волнения его лицо чуть ли не сводила судорога, но для билетерш маминого обращения, да еще по имени
отчеству, было вполне достаточно, и они почтительно расступились. Зал был переполнен, люди стояли в проходах, встречали симфонию восторженно. Ее стали часто исполнять по радио, и на улицах и во дворах можно было слышать, как все мальчишки от мала до велика насвистывали марш из этой симфонии. Годом позже те же мальчишки по всей Москве распевали «Вар-вар-вар-вара…» (War — war — war, война — война) — припев из американского фильма «Три мушкетера».
Были мы с мамой в начале 43-го на чтении Пастернаком только что законченного им перевода «Ромео и Джульетты» (происходило это то ли в библиотеке, то ли в Литературном музее, где-то между Пречистенкой и Остоженкой). Я видела и слышала его впервые. Запомнился его заразительный, захлебывающийся смех, когда он изображал слуг: «Я буду грызть ноготь по их адресу. Они будут опозорены, если пропустят это мимо». В перерыве разглядела его поближе, он стоял у раздевалки, окруженный кучкой друзей.
Взрослые девицы бредили Симоновым,
Маму безумно возмущало «Жди меня» — разве мыслимо чье бы то ни было чувство сравнивать с материнским: «Пусть забудут сын и мать то, что нет меня…. Только ты умела ждать…» Молодой Лермонтов в том же возрасте, даже чуть моложе понимал:. да готовясь в бой опасный помни мать свою…» понимал за матерей, вспоминают ли сыновья — вопрос другой. А уж по поводу эренбурговского наказа «Папа, убей немца!» просто кипела и негодовала, — как можно вкладывать подобное в уста и сердце ребенка. Да и от того же симоновского… если дорог тебе твой дом… так убей же его, убей» — тошнило.
и делали все возможное и невозможное, чтобы попасть на его выступления. А у младших были свои кумиры: Зоя Космодемьянская, Лиза Чайкина… И пусть потом с них сошла позолота, и вскрылось много лжи, и я не знаю, кто и как мог сфотографировать повешенную
Зою в немецком тылу под носом у гестапо, — эта фотография была помещена в «Правде», — и понятно, что не им, а «безымянным героям осажденных городов» посвятил стихотворение Пастернак, но все-таки, мне кажется, не следует забывать их имена.
В конце войны нас снова выручили дочери Поленова. Они придумали, а может быть их тоже кто-то научил делать платочки. У многих старушек в сундуках еще сохранились платья, блузки и шарфы из газа, муслина, шифона. Из этих воздушных вещей, замененных в наше время нейлоном, нарезались квадратики платков; их можно было приколоть к вырезу платья или засунуть в кармашек. Если эти старые вещи слишком пожелтели от времени, их красили, а из тюбиков, сделанных из кальки, наносились масляной краской узоры и обводились края. В воздухе ощущалась близость Победы, настроение у людей было совсем иное, и женщинам хотелось хоть чуточку принарядиться, а в магазинах купить было нечего. Открывшиеся к тому времени коммерческие магазины были доступны очень немногим. И вот все те же мамины подруги у себя на работе или просто на рынке торговали этими платочками. Спрос на них был огромный, а выручкой мама делилась с помощницами. Так у нас появились деньги, и немало, по тем временам. Маме больше не надо было сдавать кровь, продукты мы теперь покупали на рынке. Но на одежду все равно не хватало. Один только раз, когда уже совсем нечего было надеть на ноги, мама купила мне самые простые туфли в коммерческом магазине.
Тогда же мама повела меня в кондитерскую на улице Горького (Тверская) и угостила пирожным. Как я ни упрашивала маму съесть половинку, мама наотрез отказалась. Больше всего поражало в этой кондитерской, что взрослые женщины без детей, стоя тут же у прилавка, поедали купленные за баснословную цену пирожные.
Я уже говорила о том, что с сорок третьего года начали постепенно возвращаться из эвакуации театры, учреждения, а с ними и люди, вернулась Третьяков- екая галерея, возвращения которой я ждала с нетерпением. Мы с мамой долго стояли в очереди, чтобы попасть в нее в день открытия. На сезон 44/45 гг. мама купила мне и двум моим приятелям абонементы на музыкальные воскресные утренники в Зал Чайковского. Салюты в честь освобожденных городов стали привычным явлением. Летом 44-го года
— Алексей Савельич, как вы думаете, кто же теперь у нас будет, может, Левитан?
И это не анекдот.
И вот, наступил этот долгожданный день Победы! Наконец-то прекратилось кровопролитие, кончились ужасы войны. Ведь тогда не знали, кроме самих пострадавших и их близких, что тех самых героев, проливавших кровь на фронтах, повезут эшелонами на восток, где их ожидают еще большие страдания и муки.
9 мая с утра начались бесконечные звонки по телефону. У некоторых, но далеко не везде, телефоны были вновь поставлены, ведь во время войны у всех, кроме очень небольшого числа привилегированных лиц, они были сняты, так же как отобраны радиоприемники. Кто-то звал в Тушино, кто-то еще куда-то. Но я со своим приятелем просто вышла из дома и пошла по переулку, без всякой определенной цели. На Никитской мы увидели не очень стройное и не слишком многочисленное шествие с флагами. Это была едва ли не единственная неофициальная и несанкционированная демонстрация за все время советской власти. Впереди, играя роль распорядителя, вышагивал бойкий школьник, на Манежной площади мы подошли к американскому посольству и приветствовали в его лице союзников. На балконе появились американцы и стали бросать вниз пачки сигарет. Потом мы направились к английскому посольству, затем наш распорядитель предложил пойти и передать привет дружественному народу Югославии. После этого, где-то в начале Кропоткинской, мы отстали от демонстрации, да и вся она начала таять. Вечером люди устремились на Красную площадь. Меня мама не пустила, опасаясь давки, и мы смотрели салют, как и все предыдущие, из окна кухни, обращенной в сторону Манежа.
IV. Впечатления послевоенной поры
Я хочу остановиться на сравнительно небольшом отрезке времени, примерно от 46-го года до смерти Сталина, бывшем во многих отношениях одним из самых беспросветных. Появилось твердое ощущение, в значительной мере связанное с полным крушением надежд хоть на какую-то разрядку атмосферы по окончании войны, что уже никогда ничего не изменится, что террор, как надписи на папках КГБ — хранить вечно, что подарки будут лежать столетиями, что поток поздравлений не иссякнет никогда, что Сталин будет жить вечно. Этими настроениями полон роман «В круге первом», об этом рассуждают в эпилоге герои «Доктора Живаго», об этом свидетельствуют многие воспоминания. Но эти годы пришлись на конец моего отрочества и юность, а ведь известно, что «Были бури, непогоды, да младые были годы…», и поэтому, несмотря ни на что, школьная пора осталась в памяти как яркая и даже светлая. Все чудовищное, все самое страшное в какой-то мере проносилось мимо, как проносились в 48-м году за окнами поезда разрушенные вокзалы, вызывая в памяти недавние бои и кровопролития. И все-таки они проносились мимо, потому что в шестнадцатилетней душе все пело от счастья: я еду в Крым. Да простят мне сложившие голову на этих полях, что не помянула их тогда с благодарностью. Правда, на рассвете, проезжая Сиваш, не могла не думать о том, как у солдат, перетаскивавших на себе пушки, лопались икры. Действительность была гораздо страшнее, даже чем документальные кадры из фильма Тарковского «Зеркало».
Нельзя конечно забывать, что чудом в нашей семье никто не погиб в тюрьме или лагере, хотя дед сидел в камере смертников в 18-м году, но был отпущен. Мама тоже побывала в Бутырках, и ее не однажды вызывали на допросы; все держалось на волоске, но она осталась на свободе, а я благополучно поступила в университет и уже там оказалась в невыносимо мрачной обстановке, сгустившейся до предела в самые последние годы жизни Сталина. Кроме того, я стала старше, а потому острее все замечала. Я попыталась рассказать, как это проявлялось на факультете. Эти впечатления, разумеется, далеко не исчерпывающие, в значительной мере это объясняется тем, что моя внутренняя жизнь протекала вне университета. Были близкие друзья с теми же интересами, вкусами, взглядами на жизнь, что и у меня, — все это нас объединяло и сближало. А нас объединяли и любовь к поэзии и вообще к литературе, многие мальчики сами писали стихи, хотя большинство, если не все, были отнюдь не гуманитарии, восхищение Пастернаком, чуть ли не ежедневные посещения концертов, особенно если исполняли Шопена, увлечение Хемингуэем, через которое прошли многие не только из моего поколения, но и предыдущего, за исключением более снобистски настроенной его части, предпочитавшей Хаксли и Томаса Манна, прогулки по Подмосковью и пешком, и на лыжах, и на байдарках.