Оглядываясь назад
Шрифт:
В дальнейшем проволока оборвалась, столбы попадали и гулять и купаться не возбранялось нигде. Даже на злополучный остров удавалось проскакивать безнаказанно. Кясму мы не изменили и долго оставались ему верны, как и другие его почитатели, которые однажды попав туда, продолжали ездить туда многие и многие годы. Старая знакомая, с которой мы там столкнулись в лесу, а когда-то пересекались в Коктебеле, сказала: «Мой муж считает, что есть какая-то таинственная связь между Кясму и Коктебелем». Несколькими годами раньше мы слышали от нее ту же фразу по поводу Паланги, что более соответствовало действительности. Мы там и впрямь встречали коктебельцев. Как-то на берегу мы увидели Г.Г.Нейгауза, заметив нас, он с иронической улыбкой и откидывая со лба, как делал это за роялем, треплемые ветром волосы, спросил: «Променяли Черное море на серое?» Сначала мы и сами так думали. Поехали потому, что маме после раковой операции было сказано: только не южное солнце. Но буквально в первый же день, выйдя к морю, поняли, что ничего не променяли
И еще поражало непривычное у нас, — я сталкивалась потом с этим в Эстонии и Латвии, — нарядно, словно по случаю праздника одетые дети рядом с хорошо, но совсем просто и даже скромно одетыми взрослыми.
Точно так же в 52-м меня пленила совсем особенная тоже очень западная Рига, и не только своей архитектурой, готическими соборами, старым городом… От витрин цветочных магазинов с ландышами, сиренью и множеством других цветов, срезанных и в горшках, невозможно было оторваться. А на маленьких площадях, словно на дореволюционных открытках с видами Парижа, виденных мною в детстве у разных бабушек, старушки, сидя на скамейках, кормили голубей. После 1917-го года домашних голубей на заречных улицах у нас гоняли, а диких развели в Москве только после международного фестиваля молодежи 1957-го года.
Но, возвращаясь к Кясму. где кроме купанья, прогулок, закатов, общения с друзьями и не ежедневного, но довольно частого беганья в клуб, где чаще всего крутили мои любимые французские комедии, существовало развлечение, которое наш хозяин называл «ку- плять». И правда, в те годы в маленьких окрестных городках попадались полезные вещи, трудно доступные или вовсе не существующие в Москве и Ленинграде. Сначала мы ездили на автобусах. Когда появилась машина, то набивали ее битком всеми желающими к нам присоединиться и отправлялись за покупками. Но скоро эстонцам это надоело, и они стали придерживать, что получше, на после сезона, а на некоторые вещи, вроде мохнатых полотенец, — за ними больше всего и охотились — ввели талоны. Понять их легко, так как если даже в мелких захолустных городках, куда было трудно добираться, рыскали приезжие, то в Таллине, куда мы часто наведывались побродить по старому городу или навестить тамошних друзей, от голи, снующих из одного магазина в другой и скупающих буквально все, начинала кружиться голова, мелькать в глазах и хотелось поскорее свернуть в какую- нибудь тихую, из-за отсутствия магазинов, улочку. Что же при виде этого должны были испытывать местные жители? Поэтому не приходилось удивляться на их соответственное отношение к русским. Отношение, вызванное, конечно, не только тем, что рыскали и скупали, что в общем-то извинительно, ведь у нас и через пятьдесят, и через семьдесят лет после революции не научились делать предметы первой необходимости, вроде белья, эмалированной посуды и прочей мелочи, без которой трудно обойтись. По сути, мы и в шестидесятые годы по-прежнему оставались оккупантами. Живя в Кясму каждое лето, начиная с 65-го и до 87-го, мы так и не овладели эстонским, знали не больше пятидесяти слов, — разве не позор?
А «освобождение» Эстонии нами в 44-м они запомнили накрепко, на всю жизнь. Наш хозяин, о котором уже говорилось, советских фильмов ни по телевизору, ни в клубе не смотрел никогда. Моя близкая подруга, чуть постарше меня, родившаяся в старообрядческой семье в Эстонии, воспитанная на русской культуре, любившая Россию, но не Советы, рассказывала про военные годы: если видишь на улице немецкого солдата, можно спокойно идти дальше; если советского — лучше не попадаться на глаза.
Вспоминая Кясму, нельзя не упомянуть об А.И.Цветаевой, жившей там много лет одновременно с нами и бывшей, в некотором роде одной из достопримечательностей заповедного уголка. В любую погоду, облаченная во все имеющиеся в наличии плащи, в шляпе или панаме, она в свои 70 и 80 лет метеором проносилась по поселку на почту или к друзьям, минуя за ненадобностью магазин, так как питалась в основном сырой гречневой крупой. Заглянув к нам и не застав дома, она оставляла записки примерно такого содержания: «… зайду завтра или послезавтра между шестью и девятью вечера». Если у нее не оказывалось с собой бумаги (с карандашом не расставалась никогда), она писала на пожелтевшем листе фикуса, стоявшего на террасе.
Это была былинка, но из стали. На вопрос: «Устали после поезда?» — «Не я же его тащила, а он меня» — недоумевала она. Рассказывая, что старшая
Ригористична она была во всем. Однажды вечером мы заторопились из гостей, боясь пропустить закат. Услышав, что мы ходим любоваться им ежедневно, А.И. пришла в ужас: «Каждый день смотреть закат, да так его возненавидеть можно!» Как-то она разглядела у меня на груди гранатовый крестик. «Это что, мода?!», — грозно и сурово спросила А.И. Кипя по поводу «Лолиты», она считала, что Набокова надо расстрелять за растление несовершеннолетних. «Но это не он, а его герой», — возразили ей. — «Тем хуже», — с гневом заключила А.И.
Перед первой поездкой в Кясму меня принимали в групком московских литераторов. Представив список «трудов» и принеся книги с переводами, чтобы комиссия могла с ними заранее ознакомиться, оставалось решить, что надеть, отправляясь в Гослит, где происходила церемония, так чтобы «понравиться мужчинам и не вызвать зависти у баб», — неписаный закон тех лет, которого неизменно придерживались многие жен- 1ЦИНЫ. О нем давно позабыли. Теперь дамы и девицы и в менее и в более важных случаях делают все возможное и невозможное, дабы разить мужиков наповал, прибегая даже к помощи «стилистов», которые, как уверяют, способны творить чудеса и превращать дурнушек в красавиц, не заботясь о том, какие чувства могут кипеть в душах представительниц того же пола, не сумевших стать красотками.
Одновременно со мной принимали В.Козового. Рассказывая свою биографию и «творческий путь», как полагалось ритуалом, он упомянул об аресте. «За что же вас посадили?» — раздалось со всех сторон. «По пятьдесят восьмой статье», — ответил Вадим в полной уверенности, что всем известно, что означает эта цифра (так оно и было). «А что это такое?» — выпучила глаза председатель секции переводчиков В.Станевич. II не от старческого маразма, — обыкновенное холуйство и мелкая подлость, без которой вдове погибшего в лагерях поэта Ю.Анисимова. да в ее-то годы, вполне можно было бы обойтись.
Почти пять лет мы с семьей прожили в Протвине. Поначалу там было всего несколько улиц со стандартными пятиэтажками прямо посреди сосен, так что ночью на стене качались тени ветвей, школа, больница, детский сад еще заканчивали, здание Института физики высоких энергий и строящийся ускоритель, вокруг которого и ради которого заваривалась вся эта каша. По поводу наименования городка шли долгие препирательства между директором института и серпуховским обкомом или райкомом. Те не соглашались на Протвино и предлагали свои, против которых восставал директор. Долгое время официально он никак не назывался, — прямо как города, у которых названия нет, а этого и на карте не было. А кому-то они снятся; я так до сих пор часто вижу его и во сне, и наяву.
Поражало полное отсутствие стариков и пожилых людей, если не считать главного инженера и его заместителя, трех бабушек, включая мою маму, и нескольких врачей и учителей, не молодых, но и не слишком старых. В этом было что-то противоестественное и нечеловеческое. Зато старухи, стекавшиеся из всех окрестных деревень в магазин, где продавался не только белый хлеб, но и масло, и сахар, и колбаса, словом, все необходимое для жизни и чего в округе и не только в округе в помине не существовало, а затем в любую погоду, по бездорожью и по обледеневшему зимой подвешенному через Протву мостику с проволокой с одной стороны, чтобы ухватиться, тащившие, перекинув их через плечо, тяжеленные мешки, — это была уже привычная и родная картина.
Московская приятельница после нашего переселения спрашивала: «Ну, как вы там у себя в «Юрятине», даже не подозревая, что рядом с нами есть деревня с таким названием.
Как и во всяком уважающем себя городе, независимо от его размеров, а особенно в спец., то есть привилегированном городке, существовала своя элита, своя иерархия. Ей (элите) в первую очередь предоставили коттеджи. Элитные жены заводили знакомства с кассиршей клуба, продавцами, в первую очередь с мясником — весьма важной персоной в поселке. Тот совершенно безвозмездно отпускал куски получше первым дамам города, а в дальнейшем, когда открылся маленький магазин, где можно было делать заказы (к тому времени с продуктами стало похуже и даже заказы были не ахти), тем же дамам из-под прилавка он доставал осетрину, всякую водоплавающую и неводоплавающую птицу и другие деликатесы. Здание магазинчика сначала предназначалось для каких-то других более важных целей, — принимать его приходила большая комиссия, в том числе и директор института, а мы наблюдали с балкона. После того как маме трудно стало много гулять, мы частенько сиживали с ней на балконе, здороваясь и переговариваясь со всеми проходившими мимо знакомыми. В лицо-то знали практически всех. Ну а более любознательные знали решительно всех и все про всех. Некоторых это раздражало и выводило из себя. Когда одному сотруднику института кассирша в магазине, видя, что он роется в бумажнике в поисках мелочи, сказала: «Не ищите, я сегодня вашей жене не додала 20 копеек», он долго не мог такое переварить и находил, что это уже слишком. В конце концов его семья вернулась в Ленинград. А мне даже нравился провинциальный стиль жизни, возможно потому, что мы не собирались там оседать навеки.