Оглядываясь назад

Баранович-Поливанова Анастасия Александровна

Вы, физик, столько пережили, неужели же не пришли к Богу? Ведь и Эйнштейн, и Шредингер…

Не знаю, не знаю, мне очевидно только, что дважды два всегда четыре.

Из поэтов больше всего ценил Есенина. Правда, когда Миша прочел ему «За гремучую доблесть грядущих веков» Мандельштама, даже разволновался и попросил для него переписать. Ну а из современной прозы, конечно же, Хемингуэй. Когда обнаружил у меня по-английски «По ком звонит колокол», тут же попросил ему дать и проглотил за одну ночь.

Помню только один из скупых рассказов Ю.Б. Его этапировали в Сибирь с партией уголовников. С ними, особенно с их главарем, у него сложились вполне дружеские отношения, те его угощали и считали своим. На одной из остановок к ним в теплушку подсадили деревенских мужиков с мешочками, тут же изъятыми у них его

дружками. Пока он обдумывал, как бы ему отказаться на этот раз от совместной трапезы, их главарь его опередил: «Юрка, ты ведь все равно этого есть не станешь».

Такое панибратство с его стороны, продиктованное отнюдь не страхом или желанием подлизаться, резко отличало его от «настоящих» зеков, не считавших уголовников за русских, как объяснял герой «Ракового корпуса» медсестре, выразив отношение к ним самого автора и людей того же склада и убеждений. Они даже блатные песни «Мы бежали по тундре», «Централка» и другие, которые мы, глупые вольняшки, нередко распевали, на дух не переносили. Правда, со слов свекрови, я знаю, что ее отцу, Г.Г.Шпету, не давали выносить парашу те же уголовники, так же как и Руслановой, но та сама мало чем отличалась от блатных.

Заметив, что я могу часами сидеть или ходить вдоль моря, он как-то спросил: «А вам приходилось, Настенька, бывать когда-нибудь на берегу совсем одной?» Разговор тут же перескочил на другое, и я не узнала, где ему пришлось такое испытать, но теперь, когда порой мне выпадает счастье бродить одной вдоль шумных волн, я часто вспоминаю его слова.

До знакомства с Румером я слышала рассказы о лагере и ссылке от А.С.Эфрон и ее подруги А.А.Шко- диной-Федерольф. Муж в ее отсутствие женился, о чем счел нужным сообщить только при встрече; сестра побоялась пустить ее к себе, и она некоторое время жила у мамы. Но и она. и А.С. чаще всего вспоминали какие-нибудь забавные эпизоды из жизни в ссылке.

Правда, одну «красивую» фразу Ариадны Сергеевны, если здесь можно применить эпитет «красивая», хотя бы и в кавычках, произнесенную на допросе в застенках Лубянки, но еще до того, как у нее выбили ребенка, я запомнила. На сентенцию следователя «каждый человек — кузнец своей судьбы», — «особенно если он попадает между молотом и наковальней», — отрубила она. Хладнокровие и выдержка, по-моему, не покидали ее ни при каких обстоятельствах.

Однажды я перебила Аду Александровну каким-то вопросом. «Ну вот, я тебе про горностайчиков рассказываю, а ты все спрашиваешь про карцер», — рассердилась она. Недавно вышла книга ее воспоминаний, и там уже не только про горностайчиков. Сначала я по наивному тупоумию не могла понять, почему мужчины гораздо охотнее и подробнее рассказывают о тюрьме и лагере, и только узнав и от них, и из прочитанного, ноняла, что помимо кошмара, пережитого женщинами наравне с мужчинами, на долю первых выпали муки и унижения, о которых невозможно забыть, но и невозможно рассказывать.

Что же добавить к сказанному об этой поре? Еще можно было попадать в Консерваторию, хотя и не так легко, как раньше. На хорошие концерты надо было записываться в очередь и отмечаться. Со временем послушать не только гастролеров, но и Рихтера, стало практически немыслимо. Заядлые меломаны заводили дружбу с кассиршами в метро, покупая билеты с «нагрузкой» (билеты в театры, куда никто не ходил), с гардеробщицами, — те их проводили через контроль. Иногда толпа напирала так, что бились стеклянные двери. Контролеры, стоявшие теперь уже при входе, отступали перед таким натиском. В дальнейшем уже на тротуаре, справа и слева от Чайковского, выстраи- налась милиция, иногда конная. Менялась публика. Ходить на Рихтера стало престижно, и партер заполняли люди, никогда прежде в Консерватории не появлявшиеся. Но в амфитеатре, где народу набивалось вдвое и втрое больше, чем предусмотрено местами, сидели впритирку и даже на ступеньках прежние завсегдатаи, и многие гастролеры утверждали, что такой публики, как в Москве, они нигде не встречали.

Роберта Шоу, привезшего «Мессу» Баха и спиричу- алс, принимали восторженно. Их так долго не отпускали и так аплодировали, что певцы и музыканты плакали от волнения, а у дирижера, когда он, стоя на одном колене у рампы, расписывался на программках выстроившейся во всю длину зала очереди, дрожали руки. Ни пассионы, ни месса у нас прежде не

исполнялись, но и Р.Шоу и его камерный ансамбль были великолепны.

Не стану подробно останавливаться на первых гастролях балета Баланчина, — он приезжал не однажды, и если не все, многие хорошо себе его представляют. Хочу сказать два слова о том, как он воспринимался некоторыми солистами и несолистами Большого театра. а также их родственниками, считавшими себя знатоками хореографического искусства. «Настоящая порнография», — негодовали они по поводу лучшей постановки «Блудный сын» с декорациями Руо, вернее, танца блудницы, мастерски поставленного и исполненного. Тогда еще не увлекались Бежаром, и Плисецкая не каталась по полу в «Даме с собачкой», — одном из самых чудовищных балетов, какие мне доводилось видеть. Может быть, вообще не следует танцевать ни Чехова, ни Анну Каренину, даже если не разделять взгляда на театр самого Толстого?

В драматических театрах царила стряпуха и бесконечные комсомольские и иркутские истории. Когда вахтанговцы приехали в Ниццу или еще куда-то в этом роде и с треском провалились. Р.Н.Симонов ворчал: «Ну. естественно, бархатный сезон, съехалась буржуазия. Разве им интересна "Иркутская история"?». А кому она вообще была интересна? И все же бесподобная Мансурова и тот же Симонов успели спеть свою лебединую песнь в «Филумене», так же, как позднее Раневская и Плятт в «Тишине», и опять же мхатовцы, особенно Андровская, в «Соло для часов с боем».

Но вот возникли Современник и Таганка, о которых не перестают вспоминать по телевизору (совсем забыв, к сожалению, яркую, смелую и неожиданную постановку Н.Акимовым байроновского «Дон Жуана»). Рвались, ахали, попасть было невозможно, и что же? В спектакле о Маяковском его играли сразу четыре актера. Единственное, что прозвучало — стихи Пастернака на смерть Маяковского, вдохновенно и темпераментно прочитанные Славиной. А «Зори» — так ведь сюжет такой, что, как ни изобрази, невозможно удержаться от слез. Секрет успеха — немного полуправды, немного фиг в кармане и очень много трюкачества. Мне кажется, это было началом процесса, приведшего к полному упадку и абсурду современного театра. (А может все началось еще с Мейерхольда?) Искусство, мне кажется, особенно театральное, может произрастать лишь на почве многовековой сложившейся культурной традиции и то не всегда, а всякое другое — при утраченных традициях, вероятно, только под прессом или в катакомбах, хотя не дай нам Бог опять попасть под этот пресс.

О «Десяти днях, потрясших мир», короткое время ласкаемый после выхода «Одного дня Ивана Денисовича» и всюду зазываемый Солженицын отзывался: «Не мог же я им сказать, что все было не так», — он, сказавший потом все. Да, говорить было нельзя, и очень много, чего было нельзя и до и еще долго после.

В 58-м в институт, где работал муж, приехал американский физик с женой. Мужа, владевшего английским, попросили поводить их по магазинам, показать столицу и помочь, чем можно, только не приглашать домой. Они оказались очень милыми людьми, мы подружились и еще несколько лет переписывались. Часто, сидя у них в номере в «Савойе», мы подолгу разговаривали, переходя иногда на шепот и указывая на потолок. Хилле понимали этот жест, имея некоторое, хотя и искаженное, представление о том. что у нас происходит. Даже насмешили нас, спросив, как родители не побоялись назвать меня именем одной из царских дочерей. Но, когда однажды они пригласили нас поужинать в ресторане той же гостиницы, где за каждым вторым столиком можно было узнать работников из органов, на вопрос, читали ли мы «Живаго», опустив глаза в тарелки, мы ответили отрицательно. Заметив наше смущение, но истолковав его превратно, они поторопились нас ободрить: «Вот видите, мы не знаем современной американской литературы — до этого мы спрашивали их о Сэлинджере — а вы русской».

А лет через пятнадцать (срок, правда, не малый), встретившись в Ленинграде за шведским столом с симпатичной американской парой, мы проговорили не меньше часа с ними и о «Живаго», и о Солженицыне, которого тогда травили, и обо всем на свете, хотя до гласности и перестройки было далеко. Просто не стало сил терпеть, и, конечно, не многие отваживались выйти с детской коляской на Красную площадь, но языки развязались. Я сказала уже. что это происходило значительно позже: психология и поведение менялись постепенно.