Оглянись на будущее
Шрифт:
«А ведь она совсем не похожа на директоршу, — помаленечку освобождаясь от скованности, подумал Иван. — Ну, на жену Владимира Васильевича Тушкова не похожа. Если верно, что совместная жизнь накладывает одинаковый отпечаток, у нее что-то общее с Леонидом Марковичем. Но… у нее какое-то свое горе. Глаза-то мечутся, губы дрожат. И не сюда она шла, наверно, к мужу спешила».
— Он что же — отобрал, и все? — повторила Маргарита Илларионовна вопрос. — Он же… он знает, что с вами так нельзя поступать.
— Да не в том дело — нельзя или можно, не та посылка, — совсем оправившись от скованности,
— Не имеет права! — вскочила Маргарита Илларионовна. — Права не имеет! — притопнула она ногой. И стала очень даже похожа на жену директора Тушкова. Если я так считаю, то так оно и есть. Логика волевого начальника, не обремененного контролем.
Расхотелось Ивану разговаривать с Маргаритой Илларионовной о своих делах. И не потому, что неловко или неуместно. Не нужно. Сочтет виновным — топнет ногой, признает невиновным — топнет ногой. Не ново, но только и пригодно для волевого начальства.
— Как ваш Егор поживает? — спросил, не скрывая равнодушия.
— Посадили… — шепотом вымолвила Маргарита Илларионовна.
— Что-о? Как… посадили? Кто? Когда? — оторопел Иван. И, не совсем еще осознав происшедшее, понял, что Маргарита Илларионовна бежала к нему, именно к нему. Спешила к нему за помощью. Помочь она тоже хотела, она искренне возмущалась только что, но спешила-то за помощью.
— В милицию… — еле слышно вымолвила Маргарита Илларионовна. — Я видела. Он подошел, а они вышли. Он к подъезду, а они вышли из своей машины… Ну, такая, с полосочкой. И увезли. Но как же так? Ваня… Пойми же. Он не пропащий. Он… это немыслимо и нелогично, только это именно так, ему очень и очень трудно. Он… он, видите ли, не может в этом чине, в чине директорского сына. Все от этого, все. Поверь мне… — И закрыв лицо ладонями, заплакала неудержимо, жалко, беспомощно.
— Успокойтесь, пожалуйста, — дотронулся Иван до руки Маргариты Илларионовны. — Я немедленно выясню. Я прямо сейчас… Извините. Я из того вон автомата. А вы бы лучше домой. Не надо людям такое напоказ, не надо. Идите, идите. Прошу вас, — помог он встать женщине и поддержал ее под руку на первых шагах. Отстал, оглянулся на автомат в красной будке, подумал и направился к проходной. Что там и как с пропуском, не откажут ему на вахте воспользоваться телефоном.
И все же — какое нелепое положение. Кто, как и почему тут помогает, кто за кого вступается? Почему так несуразно все переплелось? Разве даже в таких сложных ситуациях нельзя по-человечески? И оторопел Иван, подумав: «А если спросит начальник отделения насчет этих злосчастных труб? А если скажет: ты теперь не начальник штаба дружины, на каком основании беспокоишь меня?»
Не спросит, не скажет, но до чего же нелепое, до чего неестественное положение.
46
На дедовой скамейке под тополем сидела Мария Семеновна. В поношенной фуфайке, в стареньком вязаном платке, в порыжелых ботинках. Казалось, женщина собралась в дальнюю дорогу и присела тут на минутку, как принято. Иван бросил взгляд
— Здоровьица, Марь Семенна, — бодро приветствовал Иван гостью. Подошел, пригляделся, спросил, искренне сочувствуя: — Опять у вас там нелады? Ну, ну, все равно не надо крылья опускать. Пошли в горницы. — И взял Ефимиху под руку. Пошли, пошли.
— Беда у нас, Ванюшка, — скорбно вздохнула Мария Семеновна. — И такая беда, что ума не приложу. И жить не житье, и умирать нельзя. А дед за чекматухой ударился. Чудак! Я ить не отрекаюсь, но не за этим пришла. Помоги, Ванюшка, Христом богом прошу. Помоги! — и, протянув к Ивану руки, посмотрела ему в глаза заплаканными, красными от слез глазами.
— Держись, Марь Семенна, держись, — подрастерялся Иван. Такую Ефимиху он увидал впервые. Или старость ее сломала, или там у них в самом деле черт-те что. — Пошли-ка в чертоги, пошли. Пока дед чекматок расстарается, сгоношим чего-ничего на зубок. Там у нас не бог весть, но яичницу сгакаем.
— И-и как припустился Гордей-то, — пояснила Ефимиха, направляясь к дому. — Я, грит, теперя почти как святой турецкий, но за-ради такой гостьи… Скажет жа, лиходей старый! Шумотной. Припустился.
— Да ничего, ничего, — поняв смущение Ефимихи, успокоил ее Иван. Даже по плечу похлопал. — Не помешает нам чекматок на троих. — Но лишь войдя в дом и прикрыв дверь, спросил, думая о чем-то смутном и тревожном: — Так что там у вас?
— А что у нас, проклятое место, вот что, — готовно всхлипнула Мария Семеновна. — Рая уходить собралась. Навовсе. В свой дом. Нету у нас житья, Ванюшка. Нету! Ежедень пьянехонек, ну, прямо на локтях является. Куражиться наловчился, востроносик несчастный. Хуже напасти египетской, а у нее дите скоро.
«Пока пронесло, — выдохнул Иван. Он только сейчас понял, о чем подумалось было. — Ладно, хоть тут пока без ржавых заготовок».
— Что ж ему, дураку, неймется? — как мог заинтересованнее спросил, усаживая гостью к столу. — Пьет-то за какие добытки?
Насторожилась Ефимиха. Засуетились руки, полезли куда-то под стол, принялись шарить в пустых карманах. Глаза потухли, губы сморщились. Попал-таки в цель вопросик. Попыталась уклониться, опять запричитала:
— Это ж хоть кому скажи — хуже мучений рабских. Это ж никакого терпения… — Но, сообразив, что увертки не пройдут, умолкла. Поправила сбившийся на плечи платок, виновато посмотрела на Ивана, выдохнула, будто готовилась выпить залпом граненый стаканчик, вымолвила, соглашаясь с чем-то невысказанным, но важным: — Пьет. В лежку. Я уж и не пойму, как добирается до приступок. А за какие деньги — я ж разве знаю. Пьет… Кажинный день. А у Раи дите скоро будет. Рази ж ей такое можно? Вот я и… этово, вы ж вместе с пеленок. Не кинешь ты Сережку мово в беде, если такое трапилось…