Оглянись на будущее
Шрифт:
До самого крыльца проводил Иван Марию Семеновну вопрошающим взглядом. Хотелось крикнуть вслед: «Мать. Не получится нынче мира, не будет сегодня добра для всех. Остановись и хоть раз в жизни посоветуй: не уйти ли мне отсюда? Пойми, не могу я сам на себя взвалить такое. Не хочу. И на него не хочу, но… по-иному не быть. Остановись и посоветуй».
Не остановилась, не услышала. Горбясь и шаркая ногами, поднялась по крутым ступенькам, толкнула скрипучую дверь. Там у нее скоро родится внучок, новый человек, ее избавление и новые заботы. Не боится она забот, не уповает на избавление, но чисто и свято хочет
Можно. Встал и пошел назад. Можно. Встал и пошел. Но в покое ли останется этот дом и эта семья? Добро ли ты сотворишь, устранившись? И некого об этом спросить. Вовсе некого. Только совесть, только свою.
А на новой скамейке уже отпечатали: «Зоя + Иван = Любовь». Грамотей какой! Сообразительный нашелся. Врезать бы подзатыльника за такие уравнения. Потрогал Иван недавнюю надпись, покачал головой, улыбнулся и благоразумно пересел на другую, на чью-то скамью.
Минут десять обживал Иван расшатанную скамью под хилой ветлой. Три или четыре окурка легли в консервную банку, кем-то предусмотрительно оставленную у самого корневища. Совсем завечерело. На душу легла стылая тягота. И очень хотелось, чтоб появилась тут Зоя. Не чудо это, не прихоть случая, у своего дома она могла бы появиться. Подошла бы и сказала: «Иван. Ну их — эти проблемы, от которых лопается голова. Пойдем опять в парк, посмотрим на луну…»
Но вот она — луна. Вскарабкалась на чей-то карниз, надула щеки от любопытства, смотрит: как тут, на грешной земле, дела идут? Да обыкновенно они идут, здешние дела. И огорчений тут, и радости, и надежд хватает. Тут живут люди. Вон какой-то жилец песняка дует. Давняя песня, знакомая. Да так и есть. Серега старается. Мария Семеновна на крылечке появилась. Прислушалась, посигналила Ивану. Прытко так подбежала, вымолвила шепотом:
— Ванюшка, родненький. Уснула она, нельзя ей теперь такое слышать. Ну, как же это, что ж такое деется? Да пропади ты, ирод востроносый! Ить что поет, что поет, анафема! — и гневно ударила кулак о кулак, будто прихлопнула эту анафему. Чудно, ей-богу. Не все равно, что поет пьяный Серега? Если бы он пел аллилуйю, значит, ладно, иди?
И еще мудренее:
— Ты не сорвись, Ванюшка, не бей дурака. Я его сама, лучше я сама.
Можно ли тут хоть что-нибудь понять? Пьяные песнопения нельзя слышать Рае. Серегу не трожь, он хорош и пьяный. Но коль притопал сюда, наведи тут порядок, чтоб и тихо было, и никто никого.
— Идите на свое крыльцо и сидите смирно, — распорядился Иван, издали приглядываясь к широко расшатавшемуся Сергею. — Бить я не собираюсь, таланты у него не отыму, а поговорить нам есть о чем. Идите, идите к себе! — легонько подтолкнул в спину Марию Семеновну. И самой серединой улицы двинулся Сергею навстречу.
Увидал Сергей Ивана. Но лишь на секундочку оборвалось пение.
До чего же хороша песенка. Почти фольклор. Но молча, терпеливо ждал Иван, остановившись чуть ближе к нечетной стороне улицы. Как ни шатайся, сворачивать придется на свою хату. Ну, ну, давай. Хороши кренделя выписываешь. Храбрый парень. Но, кажись, все. Прозревать начал. Приостановился, не закончив очередной
— Ну и что? Никто мне не указ. Напился вот, тебе какое дело?
— Да ты иди, иди, — указал Иван на близкое крылечко. — Пой, чего застеснялся. Ну? Напомнить?
— Не бей, Ванюшка, не бей! — выкрикнула Мария Семеновна.
— Да я пальцем к нему не притронулся, — немного отступил Иван.
— Черт шалавый, зараза гундявая! — понесла Ефимиха костерить сына. — Залил зенки, архаровец несуразный. Ну? Куда ты, куда? — остановила Сергея в дверях. — Нельзя тебе туда с пьяной твоей харей. В омшаник вали, отоспись…
— Э, не-э, так не пойдет, — возразил Иван. — Этак вы меня в сторожа пристроите, с вашего сына мух сгонять, пока он спать будет. Погоди-ка, присядь-ка!
— Да ить пьяный, что с него взять-то? — вступилась за сына Мария Семеновна. — Пьяный хуже придурка…
— Не шибко он пьян, — возразил Стрельцов. — Дуру ломает, а вы и поверили. Ну-ка, друг, давай на выбор: или сам в божий вид приходи, или я тебе помогать буду. Но если помогать, то не взыщи. Ну? Под колонку пойдешь или ведерка хватит? Во-он кадушка, — указал на бочку под водостоком. — Давай, приступай. На все, про все тебе пять минут.
— А нам плевать! — начал было куражиться Сергей. — Мам! Добудь нам по стопушке, у меня нынче такой день.
— Пять минут! — постучал Иван пальцем по стеклу своих часов.
— Плевать… — Но что ж тут — знал Сергей своего товарища. Не первый год, всю жизнь. Начал было очередной номер. Выхватил из бокового кармана смятые в ком деньги, швырнул, как бы ненароком угодив матери в подол, крикнул еще раз, но совсем нетвердо: — Плевать…
— Это откуда у тебя опять столько? — вскочила Мария Семеновна. Денежки, правда, подобрала, сунула в карман фуфайки. — Ах ты, сопатик паскудный! Я ль тебе не твердила: не бери! А? Вань! Я ж ему… ну, как же тут жить, как с ним терпеть тута?
— Осталось три минуты, — опять указал Иван на часы. — Учти, я церемониться не буду. Окуну всего, подержу, пока пузыри пойдут, а какого выну, на себя пеняй. Ну!
— Тебя самого выгнали, — бросил Сергей таким тоном, как говорят о кривой тетке. — Да я вовсе и не пьян. Вот не захочу — и ничего ты мне… — И все же направился к бочке, наклонился, поплескал на голову заплесневелой воды, пофыркал, утер лицо подолом рубахи, посмотрел на Ивана совсем трезвыми глазами, вымолвил покаянно: — Не смотри ты на меня, как на дохлую крысу. Там вон затрубили: под суд тебя…
Жалкий, как общипанный мокрый воробей. На самом деле жалкий и беззащитный. Конечно, у каждого своя защитная окраска, но Иван точно знал: толкни сейчас Сергея, упадет и будет лежать, будет покорно разгребать пыль руками и плакать, как ребенок. Может, потому и в беду попал, потому и другому нагадил, что не смог одолеть эту свою покорность. Попытался, как бывало не раз, всхорохорился, да и смирился. Но не выдумал он, наверно, в самом деле кто-то заговорил о суде. А это не шутки. Будет не будет суд, молва прилипчива, народ на такое изобретателен. Скажут потом: доброхоты Ивана выгородили, париться бы малому, как медному котелку. Приплетут не вообще доброхотов, поименно назовут. И все потому, что у Сергея жалкий вид? Не слишком ли дорогая цена?