Огнем и мечом (пер. Владимир Высоцкий)
Шрифт:
— Но могут ли они быть прочны, пока полумиллионная толпа крестьян стоит под оружием? Не растают ли они с первым веянием весны, как снег, который покрывает теперь степь? — И ему снова приходили в голову слова Еремии: "Милость можно оказать только побежденным!"
И снова мысли его тонули во мраке, а под ногами открывалась бездонная пропасть.
Было уже за полночь. Шум и выстрелы немного утихли, их сменил свист ветра, на дворе бушевала метель, усталая толпа, по-видимому, стала расходиться по домам, и надежда вернулась
Войцех Мясковский, подкоморий львовский, поднялся со скамьи, прислушиваясь у окна, занесенного снегом, и сказал:
— Видно, с Божьей помощью, мы доживем еще до утра!
— Быть может, Хмельницкий пошлет побольше людей для охраны, — сказал пан Смяровский, — с этим конвоем нам не дойти.
Пан Зеленский, подчаший брацлавский, горько улыбнулся.
— Кто бы мог сказать, что мы — послы мира?
— Я бывал не раз послом у татар, — говорил новогрудский хорунжий, — но такого посольства я не видывал никогда в жизни. В нашем лице Речь Посполитая унижена больше, чем под Корсунью и Пилавцами. И я вам советую вернуться, а о переговорах нечего и думать.
— Да, вернемся, — повторил как эхо пан Бржозовский, каштелян киевский. — Если нельзя заключить мир, пусть будет война.
Воевода Кисель поднял свои стеклянные глаза и остановил их на каштеляне.
— Желтые Воды, Корсунь, Пилавцы! — глухо произнес он и замолчал, и за ним замолчали все, и лишь пан Кульчинский, скарбник киевский, начал вслух читать молитву, а ловчий Кшечовский, сжав голову руками, повторял:
— Что за времена, что за времена! Господи, помилуй нас!
В эту минуту дверь раскрылась и пан Брышовский, капитан драгун епископа познанского, командовавший конвоем, вошел в избу.
— Ясновельможный воевода, — сказал он, какой-то казак хочет видеть панов комиссаров.
— Хорошо, — ответил Кисель, — а чернь разошлась?
— Разошлась, но обещала завтра вернуться.
— Очень напирали?
— Страшно, но казаки Донца убили нескольких из них; завтра они обещали сжечь нас.
— Хорошо, пусть войдет казак.
Через минуту дверь открылась, и какая-то фигура с черной бородой остановилась у порога.
— Кто ты? — спросил Кисель.
— Ян Скшетуский, гусарский поручик князя-воеводы русского.
Каштелян Бржозовский, Кульчинский и ловчий Кшечовский вскочили с мест. Все они служили последнее время вместе с князем под Махновкой и Константиновом и хорошо знали поручика, а Кшечовский слыл даже его родственником.
— Правда! Правда! Это Скшетуский! — повторяли они.
— Что ты здесь делаешь и как попал сюда? — спросил Кшечовский, обнимая его.
— Как видите, Панове, в крестьянской одежде, — ответил Скшетуский.
— Мосци-воевода, — крикнул каштелян Бржозовский, — это первейший рыцарь из хоругви воеводы русского.
— Сердечно приветствую его, — сказал Кисель, — я вижу, что это великой храбрости
И, обращаясь к Скшетускому, прибавил:
— Чего вы хотите от нас?
— Чтобы вы, панове, позволили мне ехать вместе с вами.
— Вы лезете в пасть дракону!.. Впрочем, если такова ваша воля, мы против этого ничего не имеем.
Скшетуский молча поклонился.
Кисель смотрел на него с удивлением.
Суровое лицо молодого рыцаря поразило его серьезностью и скорбью.
— Скажите мне, ваць-пане, — сказал воевода, — какая причина гонит вас в тот ад, куда никто по доброй воле не идет?
— Несчастье, ясновельможный воевода.
— Напрасно я спросил. Вы, верно, потеряли кого-нибудь из близких и едете отыскивать там?
— Точно так.
— Давно это случилось?
— Прошлой весной.
— Как так? И вы только теперь собрались на поиски. Ведь уж почти год! Что же вы до сих пор делали?
— Я дрался в рядах русского воеводы.
— Неужели столь добрый начальник не хотел вас отпустить?
— Я сам не хотел.
Кисель снова взглянул на молодого рыцаря; наступило молчание, которое прервал каштелян киевский:
— Всем нам, кто служил у князя, известны несчастья этого кавалера, над коими мы пролили уже не одну слезу, а что он желал, пока была война, служить отчизне вместо того, чтобы думать о себе, достойно еще большего одобрения. Это редкий пример в нынешнее испорченное время.
— Если окажется, что мое слово что-нибудь значит у Хмельницкого, то поверьте, что я не пожалею его в вашем деле, — сказал Кисель.
Скшетуский опять поклонился.
— А теперь идите отдохнуть, — ласково сказал воевода, — вы, верно, устали, как и мы все, не имея ни минуты покоя.
— Я возьму его с собой, он мой родственник, — сказал пан ловчий Кшечовский.
— Пойдем и мы все отдохнуть, — оказал Бржозовский, — может быть, сегодня мы спим уже последнюю ночь.
— Может быть, уснем вечным сном, — докончил воевода.
С этими словами он направился в комнату, у двери которой ожидал слуга; за ним разошлись и все остальные. Кшечовский повел Скшетуского к себе на квартиру, которая была на несколько домов дальше. Слуга с фонарем шел впереди.
— Какая темная ночь, — сказал ловчий, — и вьюга усиливается. Эх, пан Ян, что мы сегодня пережили! Я думал, что это судный день. Чернь почти что держала нож у нашего горла. У Брышовского, бедняги, руки устали драться. Мы уж начали было прощаться.
— Я был среди черни, — ответил Скшетуский. — Завтра к вечеру ожидают новую шайку разбойников, которым донесли о вас. Завтра надо непременно уезжать отсюда. Вы едете в Киев?
— Это зависит от распоряжений Хмельницкого, к которому поехал князь Четвертинский. Вот моя комната, войди, пан Ян, я велел согреть нам вина, и мы подкрепимся перед сном.