Огнем и мечом (пер. Владимир Высоцкий)
Шрифт:
Он замолк и вздохнул, а за ним начали вздыхать и мужики.
Их собиралось около него все больше и больше, да и сам Скшетуский, хотя и знал, что его люди уже готовы, не давал еще знака к нападению.
Эта тихая ночь, горящие костры, дикие лица и недопетая песня о Николае Потоцком пробудили в рыцаре какие-то странные мысли и тоску, которых он сам не мог объяснить себе. Незажившие раны его сердца раскрылись, и им овладела глубокая скорбь о недавнем прошлом, о потерянном счастье и о прошедших минутах тишины и спокойствия. Он задумался, а дед продолжал петь:
Дед снова замолчал, как вдруг из-под руки одного казака вырвался камень и с шумом покатился вниз. Несколько мужиков, прикрыв глаза руками, посмотрели к лесу вверх; Скшетуский увидел, что пора, и выстрелил в толпу из пистолета.
— Бей! Режь! — крикнул он, и тридцать казаков дали залп почти в упор; с саблями в руках они молнией сбежали по крутому откосу и врезались в толпу испуганных мужиков.
— Бей! Режь! — загремело в одном конце оврага.
— Бей! Режь! — повторили дикие голоса в другом.
— Ерема! Ерема!
Нападение было так неожиданно, ужас так велик, что мужики, хотя и были вооружены, не оказали почти никакого сопротивления. Уж и так среди черни ходили слухи, что Иеремия при помощи злого духа может быть и сражаться одновременно в нескольких местах, и теперь это имя, обрушившись на не подозревавших ничего дурного мужиков, вышибло у них из рук оружие. Косы и пики, которыми они были вооружены, нельзя было пустить в ход в тесноте; казаки приперли мужиков к стене оврага, как стадо баранов, рубили их саблями, топтали ногами, а они в безумии страха протягивали руки и, хватаясь за неумолимую сталь, гибли. Тихий лес наполнился зловещим шумом битвы. Некоторые старались взобраться по отвесной стене оврага, но, калеча и царапая себе руки, падали на острия сабель. Одни умирали спокойно, другие вопили о пощаде, третьи закрывали глаза руками, чтобы не смотреть смерти в глаза, иные падали на землю лицом вниз, а над свистом сабель и воем умиравших раздавалось: "Ерема! Ерема!" — крик, от которого у мужиков вставали дыбом волосы, и смерть казалась еще страшнее. А дед ударил одного казака лирой по голове, другого схватил за руку, чтобы отклонить удар сабли, и ревел от страха, как буйвол. Другие, заметив его, бежали к нему с обнаженными саблями, но в то время к ним подоспел Скшетуский и крикнул:
— Живьем брать! Живьем брать!
— Стойте! — взревел дед. — Я шляхтич! Loquor latine! [53] Я не дид! Стойте, говорю вам, разбойники, сукины дети!
Но не успел еще дед кончить своих ругательств, как Скшетуский, заглянув ему в лицо, крикнул так,
— Заглоба!
И бросился к нему, как дикий зверь, впился пальцами в его плечи и, потрясая им, крикнул:
— Где княжна?! Где княжна?!
— Жива, здорова, невредима! — ответил дед. — Да пустите же, ваць-пане, а то всю душу вытрясете!
53
Я говорю по-латыни! (лат.).
И вот рыцаря, которого не могли победить ни неволя, ни раны, ни горе, ни страшный Бурдабут, победила эта радостная весть; руки его опустились, на лбу выступил пот, он опустился на колени и закрыл лицо руками, опершись головой о стену оврага, очевидно, молча благодарил Бога.
Между тем казаки уже кончали резню несчастных мужиков — человек десять перевязали и передали палачу, чтобы пытками принудить их выдать все. Другие уже лежали мертвые. Казаки собрались вокруг своего вождя и, видя, что он стоит на коленях под стеной, подумали, что он ранен. Наконец он встал, лицо его так сияло, точно в душе его взошла заря.
— Где она? — спросил он у Заглобы.
— В Баре.
— В безопасности?
— Замок там крепкий, он ничего не боится. Она под покровительством пани Славошевской и монахинь.
— Слава в вышних Богу! — произнес рыцарь, глубоко растроганный. — Дайте же мне вашу руку. От души благодарю!
Вдруг он обратился к казакам:
— Много ли у нас пленных?
— Семнадцать, — ответили солдаты.
— Я получил радостное известие сегодня — и милосердие во мне. Отпустите их всех!
Казаки не хотели верить своим ушам. Таких вещей не случалось еще в войсках Вишневецкого.
Скшетуский наморщил брови.
— Отпустить их! — повторил он.
Казаки ушли, но вскоре вернулся старший есаул и сказал:
— Пане поручик, они не верят и не смеют уходить.
— А веревки разрезаны?
— Точно так.
— Оставить их здесь, а мы на коней!
Через полчаса отряд подвигался уже по узкой дорожке. Взошла луна, которая длинными белыми полосами заглядывала в лес и освещала его темные глубины. Пан Скшетуский и Заглоба ехали впереди и разговаривали.
— Говорите мне все, что знаете про нее, — сказал рыцарь. — Значит, вы вырвали ее из Богуновых рук?
— Я! А перед отъездом завязал ему голову, чтоб он не мог кричать.
— И прекрасно сделали, ваша милость, ей-богу! А как же вы попали в Бар?
— Э, долго говорить… в другой раз расскажу; я страшно устал, да и горло у меня пересохло от пенья этим хамам. Нет ли у вас чего выпить?
— Есть фляжка с водкой — вот!
Заглоба схватил фляжку и поднес ее ко рту, послышались жадные, продолжительные глотки, а Скшетуский, потеряв терпение, спросил:
— Здорова ли она?
— Да что уж, — ответил Заглоба, — на сухое горло все здорово.
— Да я о княжне спрашиваю.
— О княжне? Здорова, как козочка.
— Слава Всевышнему! А хорошо ей в Баре?
— Отлично, и лучше в небе быть не может; все так и льнут к ней из-за ее красоты. Пани Славошевская полюбила ее, как родную дочь. А сколько там кавалеров в нее влюблено! Вам бы не пересчитать их даже и по четкам; но она столько же о них думает, сколько и я о вашей пустой фляжке, ибо пылает к вам неизменным чувством.