Огнем и мечом (пер. Владимир Высоцкий)

Сенкевич Генрик

Слова эти, полные мужественной силы, и вид Осинского произвели превосходное впечатление на князя и офицеров. Это был знаменитый воин, который, несмотря на свою молодость (ему было не больше 40 лет), приобрел большую опытность, служа в чужеземных армиях. Приятно было смотреть на этого солдата. Высокий, прямой, как тростник, с зачесанными кверху рыжими усами и шведской бородой, он фигурой и одеждой своей напоминал героев Тридцатилетней войны. Корыцкий, татарин по происхождению, ничем не был на него похож. Маленького роста, коренастый, с мрачными глазами — он имел странный вид в чужеземной одежде, не подходившей к восточным чертам его лица. Он командовал полком отборной немецкой пехоты и славился не только своим мужеством, но и ворчливостью, а также железной дисциплиной, которой требовал от своих солдат.

— Мы ждем приказаний вашей светлости! — сказал Осинский.

—

Благодарю вас за усердие, мосци-панове, услуги ваши принимаю. Я знаю, что солдат должен повиноваться, и если посылал за вами, то только потому, что не знал о приказе. Отныне мы испытаем вместе немало хороших и дурных минут, но я надеюсь, что вы, мосци — Панове, будете довольны новой службой.

— Только бы вы, ваша светлость, были довольны нами и нашими полками.

— Прекрасно, — сказал князь. — Далеко ли за вами неприятель?

— Передовые отряды близко, но главные силы подоспеют только к утру.

— Прекрасно. Значит, у нас есть время. Прикажите, мосци-панове, вашим полкам пройти по площади, я хочу видеть, каких солдат вы мне привели и многое ли можно с ними сделать.

Полковники вернулись к своим полкам и через несколько минут вышли вместе с ними.

Солдаты княжеских полков высыпали, как муравьи, смотреть на новых товарищей. Впереди шли королевские драгуны под командой капитана Гизы, в тяжелых шведских шлемах, с высокими гребнями. Лошади под ними были подольские, но хорошо подобранные и откормленные; солдаты, свежие, бодрые, в яркой блестящей одежде, резко отличались от изнуренных солдат князя, одетых в рваные и полинявшие от солнца и дождя мундиры. За ними шел полк Осинского, в конце — полк Корыцкого. При виде рядов немецкой пехоты между княжескими людьми раздался одобрительный шепот. На них были одинаковые красные колеты, а на плечах блестели мушкеты. Они шли по тридцать в ряд, ровным, мерным шагом, точно один человек. Все это был рослый, плечистый народ — старые солдаты, участвовавшие во многих битвах, по большей части ветераны Тридцатилетней войны, ловкие, вымуштрованные и опытные. Когда они подошли к князю, Осинский крикнул: "Halt" [54] , и полк остановился как вкопанный; офицеры подняли вверх трости, а хорунжий поднял знамя, трижды взмахнул им в воздухе и опустил его перед князем. "VorwДrts!" [55] — закричал Осинский. "VorwДrts!" — повторили за ним офицеры, и полк двинулся дальше. Точно так же, если не лучше, прошел полк Корыцкого, к великой радости всех солдат.

54

Стой! (нем.).

55

Вперед! (нем.).

Еремия, знаток военного дела, даже подбоченился от удовольствия и смотрел на них, улыбаясь: пехоты-то ему и недоставало, а лучшей он не нашел бы во всем мире. Теперь он чувствовал себя сильнее и надеялся совершить немало военных подвигов. Офицеры разговаривали о разных военных делах и о солдатах, какие только есть на свете.

— Хороша запорожская пехота, особенно из-за окопов, — говорил Слешинский, — но против этих немцев ей не устоять, они ученее!

— И лучше! — добавил Мигурский.

— Все-таки это тяжелый народ, — прибавил Вершул. — Я с моими татарами в два дня заморю их так, что на третий перережу, как баранов.

— Что вы говорите! Немцы — хорошие солдаты.

Услышав это, пан Лонгин Подбипента затянул певуче, по-литовски:

— Бог в милосердии своем одарил разные нации различными достоинствами. Я слышал, что лучше нашей кавалерии нет на свете, но зато ни наша, ни венгерская пехота не могут равняться с немецкой.

— Потому что Бог справедлив, — ответил на это Заглоба. — Вас он одарил большим состоянием, большим мечом и тяжелой рукой, зато обидел умом.

— Ну уж, пристал к нему, как пиявка, — засмеялся пан Скшетуский.

А пан Подбипента прищурил глаза и ответил с обычным простодушием:

— Слушать гадко! А вам он дал язык слишком длинный!

— Если вы говорите, что он плохо сделал, дав мне такой язык, то вы пойдете в ад, вместе с вашей девственностью, потому что осуждаете его волю.

— Ну, кто вас переговорит!

— А знаете, чем человек отличается от животного?

— А чем?

— Разумом и речью.

— Вот задал ему! — воскликнул полковник Мокрский.

— Если вы не понимаете, почему в Польше лучше кавалерия, а у немцев — пехота, то я вам объясню.

—

Ну почему? Почему? — спросило несколько голосов.

— А когда Бог создал лошадь, он подвел ее к людям, чтобы они похвалили его создание. С краю стоял немец — они ведь везде пролезут. Бог показывает лошадь и спрашивает его: "Что это такое?", а немец отвечает: "Pferd!" [56] — "Что? — говорит Создатель. — Ты на мое создание говоришь "пфе", ну так и не будешь ездить на нем, а если и будешь, то плохо!" — и подарил лошадь поляку. Вот почему польская кавалерия лучше всех; а когда немцы принялись бегать за Богом и просить у него прощения, так они и стали лучшими пехотинцами.

56

Лошадь! (нем.).

— Очень искусно сочинили вы это! — сказал пан Подбипента.

Разговор был прерван появлением новых офицеров, прибежавших с известием, что идет еще какое-то войско, но не казаки, ибо оно идет не от Константинова, а от реки Збруча. Спустя два часа полки эти пришли с таким оглушительным грохотом барабанов и труб, что князь рассердился и послал сказать, чтобы они замолчали, так как недалеко неприятель. Оказалось, что это был коронный стражник Самуил Лащ, известный самодур, буян и забияка, но храбрый воин. Он вел восемьсот человек такого же сорта, как и сам, — частью шляхты, частью казаков, которых давно уже следовало бы повесить. Но князь Еремия не боялся своеволия этих солдат, будучи уверен, что в его руках они превратятся в послушных овечек, а мужеством и удалью возместят свои недостатки. Этот день был счастливым для князя. Вчера еще ему грозил уход воеводы киевского, и он решил приостановить войну, пока не увеличатся его силы, и уйти на время в более спокойные места, а сегодня он снова стоит во главе двенадцатитысячной армии, и хотя у Кривоноса было в пять раз больше, но большая часть его войска состояла из черни, и силы их могли считаться равными. Князь уже не думал об отдыхе. Запершись с паном Лащем, воеводой киевским, Зацвилиховским, Махницким и Осинским, он начал совещаться с ними насчет продолжения войны. Они решили на завтрашний день начать битву с Кривоносом, а если он не пойдет, идти ему навстречу. Наступила глубокая ночь, но после дождей, которые так извели войска под Махновкой, погода стояла прекрасная. На темном небосводе блестели мириады золотых звезд; луна поднялась высоко и серебрила росоловские крыши. Никто не спал в лагере. Все догадывались, что завтра предстоит бой, и готовились к нему, напевая песни и предвкушая великое наслаждение. Офицеры, все в прекрасном настроении, собравшись около костра, выпивали.

— Говорите же, пане, — спрашивали они Заглобу, — когда вы перешли Днепр, каким образом вы попали в Бар?

Заглоба выпил кварту меду и сказал:

…Sed jam nox humida coelo praecipitat Suadentque sidera cadentia somnos, Sed si tantus amor casus cognoscere nostros, Incipiam… [57] —

Мосци-панове, если бы я начал все подробно рассказывать, не хватило бы и десяти ночей и даже меду; старое горло — как телега, нужно смазывать. Довольно сказать вам, что я пошел с княжной в Корсунь, в отряд самого Хмельницкого, и провел ее безопасно через этот ад.

57

Мог бы я слезы сдержать? Росистая ночь покидает Небо, и звезды ко сну зовут, склоняясь к закату, Но если жажда сильна узнать о наших невзгодах… Я начну (лат.). — Вергилий. Энеида. (Перге. С. Ошероеа.)

— Господи, да верно вы колдун! — воскликнул Володыевский.

— Правду говоря, я колдун! — ответил Заглоба. — Я еще в молодости научился этому адскому искусству в Азии, от колдуньи, которая влюбилась в меня и открыла мне все тайны чернокнижной науки. Но много колдовать я не мог. У Хмельницкого полным-полно своих колдунов и колдуний, они предоставили к его услугам столько чертей, что он ими командует, как холопами. Идет спать — черт с него сапоги снимает; платье запылится — черти выколачивают его хвостами, а когда он пьян, то бьет их по морде за то, что нехорошо служат ему.