Огнем и мечом (пер.Л. де-Вальден)

Сенкевич Генрик

— Да здравствует князь Иеремия! — кричали воины. — Да здравствует наш отец!

А князь без шлема кланялся на все стороны.

— Благодарю вас, господа! Благодарю! — повторял Вишневецкий звучным, сильным голосом.

Потом, обращаясь к генералу Пшыемскому, он сказал:

— Этот вал слишком велик Пшыемский кивнул головой в знак согласия.

И вожди-победители проехали от западного до восточного пруда, осматривая место побоища и поврежденные неприятелем укрепления.

Тем временем за княжеским кортежем солдаты с торжествующими криками несли на руках Заглобу, как величайшего

триумфатора сегодняшнего дня. Двадцать здоровенных рук поддерживали видную фигуру воителя, который, весь фасный, вспотевший, размахивал руками для удержания равновесия и кричал изо всех сил:

— Да! Я ему задал перцу! Я нарочно обратился в бегство, чтобы заманить его. Больше уж не будет вредить, собачий сын! Господа, надо было показать пример младшим! Ради Бога, осторожно, не то уроните меня и ушибете. Держите же хорошенько, вам есть кого держать!.. Верьте мне, немало было работы с ним. О, шельмы, теперь любой бездельник становится шляхтичу поперек дороги! Но мы их здорово поколотили!.. Осторожно! Пустите, черт возьми!

— Да здравствует! Да здравствует! — кричали шляхтичи.

— К князю с ним! — говорили иные.

— Да здравствует! Да здравствует!!!

В то же самое время запорожский гетман, вернувшись в лагерь, рычал, как дикий раненый зверь, рвал на груди свой жупан, царапал лицо. Казацкие атаманы, уцелевшие от погрома, окружили его в мрачном молчании, не говоря ни слова в утешение, а он, почти обезумев от ярости и досады, с пеной у рта топал ногами и обеими руками рвал волосы на голове.

. — Где мои полки? — хриплым голосом повторял гетман. — Что скажет хан! Что скажет Тугай-бей! Дайте мне Ерему!

Полковники и атаманы хранили угрюмое молчание.

— Почему же мне ворожеи предвещали победу? — рычал Хмельницкий. — Срубить головы ведьмам, зачем они говорили мне, что я возьму в плен Ерему?

Обыкновенно, когда рычание этого-льва потрясало лагерь, полковники молчали, но теперь лев был побежден; счастье, казалось, оставляло его, а потому атаманы стали более дерзкими.

— Еремы не сдержишь, — мрачно пробормотал Стелко.

— Погубишь нас и себя! — проговорил Мрозовецкий. Гетман бросился к ним, как тиф.

— А кто нанес поражения ляхам под Желтыми Водами? под Корсунью? под Пилавицами?

— Ты! — резко сказал Воронченко. — Но там не было Вишневецкого…

Хмельницкий схватился за голову.

— Я обещал хану ночлег в замке! — завыл он в отчаянии.

— Что ты хану обещал, — заметил Кулак, — об этом пусть думает твоя голова! Ты береги ее и смотри, как бы она не слетела с плеч… но не пихай нас на штурм, не губи рабов Божиих Лучше окружи ляхов валом, вели построить шанцы для пушек — иначе горе тебе.

— Горе тебе! — мрачно повторили другие полковники.

— Горе вам! — ответил Хмельницкий.

Так они грозно разговаривали еще некоторое время. Наконец гетман бросился на овчины, покрытые коврами, лежавшие в углу шатра.

Полковники стояли над ним, понурив головы, и долгое время продолжалось молчание, наконец гетман поднял голову и хриплым голосом крикнул:

— Горылки!..

— Нельзя, — пробормотал Выговский. — Хан пришлет за тобой.

Между тем хан находился в семи верстах от поля сражения и ничего не знал о

том, что там происходит. Ночь была тихая, теплая, а потому хан сидел около шатра, окруженный муллами и агами. В ожидании новостей он ел финики из стоящей подле него серебряной вазы и, время от времени поглядывая на звездное небо, бормотал:

— Магомет Розуллах!

Но вот на взмыленном коне к хану подскакал обрызганный кровью Субагази; он спрыгнул с седла и, быстро подойдя, стал бить поклоны, ожидая вопроса.

— Говори! — сказал хан,

Субагази хотелось тотчас рассказать, но он не решался заговорить, не перечислив раньше всех титулов хана, а потому, низко кланяясь, начал так:

— Могущественнейший хан всех орд, внук Магомета, самодержавный монарх, мудрый властелин, счастливый властелин…

Тут хан прервал его, махнув рукой. Видя на лице Субагази кровь, а в глазах страдание, горечь, отчаяние, он выплюнул недоеденные финики на руку, затем отдал их одному из мулл, который принял их с необыкновенным благоговением и тотчас стал есть. Через минуту хан сказал:

— Говори скоро, Субагази, и мудро: лагерь неверных взят?

— Бог не дал!

— Ляхи?

— Победили.

— Хмельницкий?

— Разбит.

— Тугай-бей?

— Ранен.

— Един Бог, — промолвил хан. — Сколько верных пошло в рай?

Субагази поднял глаза вверх и указал окровавленной рукой на усеянное звездами небо.

— Столько, сколько этих светил у ног Аллаха, — торжественно ответил он.

Толстое лицо хана покраснело, его охватил гнев.

— Где тот пес, — спросил он, — который обещал мне, что сегодня мы будем спать в замке? Где тот ядовитый змей, которого Бог растопчет моей ногой? Пусть предстанет он предо мной и отдаст отчет в своих лживых обещаниях!

Несколько мурз немедленно помчались за Хмельницким, хан начал постепенно успокаиваться и наконец сказал:

— Един Бог!

Потом, обратившись к Субагази, промолвил: — Субагази, на твоем лице кровь.

— То кровь неверных, — ответил воитель.

— Говори, как ты ее пролил, и утешь наш слух мужеством верных

Субагази стал подробно рассказывать о сражении, восхваляя мужество Тугай-бея, Галги и Нурадина; не умолчал также и о Хмельницком, наоборот, прославлял его наравне с другими и объяснял причину поражения исключительно волей Божьей и необыкновенной яростью неверных. В его рассказе хана поразило одно обстоятельство, а именно, что в начале боя в татар вовсе не стреляли и что княжеская кавалерия ударила лишь тогда, когда они загородили ей дорогу.

— Аллах… Они не хотели воевать со мной, — заметил хан, — но теперь уже поздно…

Так и было в действительности. Князь Иеремия в начале сражения запретил стрелять в татар, стараясь внедрить в солдат убеждение, что уже начаты переговоры с ханом и что орды только для вида становятся на сторону черни. Только потом силой обстоятельств пришлось сразиться и с татарами.

Хан кивал головой и раздумывал в эту минуту над тем, не лучше ли было бы обратить оружие против Хмельницкого, как вдруг перед ним предстал сам гетман. Хмельницкий был уже спокоен и подошел с гордо поднятой головой, смело глядя в глаза хану; на его лице отражались хитрость и отвага.