Огнем и мечом (пер.Л. де-Вальден)

Сенкевич Генрик

Скшетуский хотел узнать что-нибудь важное от полковника, но оказалось, что тот, наравне с другими, ничего не знал о князе и сам был бы рад узнать что-нибудь от Скшетуского. А так как все байдаки и лодки были перетащены на эту сторону, то беглецы с другого берега уже не попадали в Чигирин.

Скшетуский, не останавливаясь и не теряя времени, переправился на другой берег и немедленно направился в Разлоги. Уверенность, что он скоро узнает, что сталось с Еленой, и надежда, что она с теткой и князьями укрылась в Лубнах. вернули ему и силы, и здоровье. Он пересел из повозки на коня, немилосердно подгоняя своих татар, которые, считая его послом, а себя — его телохранителями, не смели противоречить ему. Они неслись, словно за ними

гналась погоня, взбивая копытами лошадей целые облака пыли. Край был пуст, усадьбы обезлюдели, так что они долго не встречали ни одной живой души. Вероятно, все прятались от них Скшетуский приказал искать людей в садах, пасеках, закромах и на чердаках, но никого не удалось найти.

Только за Погребами один из татар увидел какое-то человеческое существо, старавшееся скрыться в прибрежных тростниках Каганлыка.

Татары подскочили к реке и несколько минут спустя привели к Скшетускому двух совершенно нагих людей

Один из них был старик, другой — стройный подросток, лет пятнадцати или шестнадцати. Оба стучали от страха зубами и долго не могли вымолвить ни слова.

— Откуда вы? — спросил их Скшетуский,

— Мы ниоткуда! — ответил старик. — Я просто хожу с бандурой, а этот немой водит меня.

— Откуда же вы идете теперь? Из какой деревни? Говори смело, тебе ничего не будет.

— Мы, господин, ходили по всем деревням, пока тут нас не обобрал какой-то черт. Сапоги были хорошие — взял, шапка, хорошая — взял, платье, которое мне дали добрые люди, тоже и даже бандуры не оставил.

— Я спрашиваю тебя, дурак, из какой деревни ты идешь?

— Не знаю, господин, — я дед. Вот мы, голые, мерзнем ночью, а днем ищем милосердных, которые бы приютили и накормили нас… мы голодны…

— Отвечай на то, о чем я тебя спрашиваю, а не то велю повесить!

— Я ничего не знаю! Колы бы я що, або що, то нехай мини отщо!

Очевидно, дед, не умея дать себе отчета в том, кто это его спрашивает, решил не давать никаких ответов.

— А был ты в Разлогах, где живут князья Курцевичи?

— Не знаю!

— Повесить его! — крикнул Скшетуский.

— Був. пане! — закричал дед, видя, что с ним не шутят.

— Что же ты там видел?

— Мы были там пять дней тому назад, а лотом в Броварках слышали, что туда пришли лыцари.

— Какие рыцари?

— Не знаю! Один, говорят, лях, другой — казак.

— На коней! — крикнул Скшетуский.

Отряд помчался. Солнце заходило точно так же, как и тогда, когда поручик встретил Елену с княгиней и ехал рядом с их коляской. Каганлык так же сверкал пурпуром, а клонившийся к вечеру день был еще тише и теплее, чем тогда. Но тогда он ехал, полный счастья и любви, а теперь мчался, точно преступник, гонимый тревогой и злыми предчувствиями. Голос отчаяния твердил ему, что Богун убил Елену, что он уже не увидит ее больше, голос надежды, наоборот, подсказывал ему, что князь спас ее и она в безопасности. Голоса эти боролись в нем, разрывая на части его сердце.

Отряд мчался во весь опор. Так прошел час, потом другой. Месяц уже начал всходить и, подымаясь все выше и выше, постепенно бледнел. Кони покрылись пеной и тяжело храпели. Они въехали в лес, который промелькнул, как молния, пронеслись через яр, а за ним уже и Разлоги.

Еще минута — и решится его судьба. А ветер свистит ему в уши, шапка слетела с головы, конь храпит и чуть не падает. Еще мгновение, они выедут из яра. Вот… уже?

Но вдруг страшный, нечеловеческий крик вырвался из груди Скшетуского.

Двор, хозяйственные постройки, конюшни, частокол и вишневый сад — все исчезло.

Бледный месяц освещал холм с кучей черных, обгорелых бревен, которые перестали уже дымиться.

Ни один звук не прерывал тишины.

Скшетуский безмолвно стоял над рвом, подняв руки кверху, и все смотрел и смотрел, как-то странно покачивая головой. Татары остановили лошадей. Он слез, отыскал остаток сгоревшего моста, перешел

по балке через ров и, сев на камень, лежавший среди майдана, начал озираться кругом, как человек, который, впервые увидев какое-либо место, желает ознакомиться с ним. Сознание его помутилось, но он не стонал, а, положив руки на колени, опустил голову и сидел неподвижно, точно заснул. Но он не спал, а как-то одеревенел; в голове его, вместо мыслей, носились только какие-то неясные образы. Сначала он видел перед собою Елену такой, какой она была, когда он прощался с нею перед отъездом, только лицо ее было покрыто мглой, так что он не мог различить ее черты Он хотел освободить ее из этой мглы, но не мог. Образ пропал. Вместо него возникли Чигиринский рынок, старый Зацвилиховский, наглое лицо Заглобы; Лицо это особенно спорно стоит перед его глазами, пока наконец его не сменяет мрачное лицо Гродицкого. Потом Скшетуский видел еще Кудак. пороги, битву на Хортице, Сечь, все путешествие и все приключения, вплоть до последнего дня, до этого последнего часа А дальше уже мрак, Он уже не сознавал, что с ним делается Ему смутно представляется, что он едет к Елене, в Разлоги, но у него не хватает сил, и вот он отдыхает на каком-то пепелище. Ой хочет встать и ехать дальше, но страшная слабость приковывает его к месту, ему кажется, будто к ногам привязаны стофунтовые гири.

Он все продолжал сидеть. Ночь проходила. Татары расположились на ночлег и, разложив огонек, начали жарить на нем куски конины. Затем, насытившись, легли спать на земле. Но не прошло и часа, как они вскочили на ноги.

Вдали послышался шум, похожий на топот многочисленной конницы, едущей рысью.

Татары поспешно привязали к шесту кусок белого полотна и подложили огня, чтобы их видели издали и приняли за мирных гонцов.

Топот, фырканье коней и бряцание сабель слышалось все ближе и ближе, и вот на дороге показался отряд конницы, который моментально окружил татар. Начались переговоры. Татары указали на сидевшего на холме человека, который, впрочем, и без того был отлично виден, так как прямо на него падал лунный свет. Татары сказали, что они сопровождают посла, а от кого, он сам лучше знает.

Предводитель отряда с несколькими товарищами подошел к холмику, но, взглянув в лицо сидевшего, протянул руки и воскликнул:

— Ведь это Скшетуский! Боже!

Поручик даже не пошевелился.

— Господин поручик, вы не узнаете меня? Я — Быховец… Что с вами?

Поручик молчал

— Да очнитесь, Бога ради! Эй! Товарищи, подите-ка сюда!

Действительно, это был Быховец, который шел в авангарде войск князя Иеремии.

Между тем подошли и другие полки. Весть о Скшетуском разнеслась по всем полкам, и все спешили приветствовать дорогого товарища. Маленький Володыевский, оба Слешинских, Дик. Орнишевский, Мигурский, Якубович, Ленц, Подбипента и много других офицеров бежали к нему. Но напрасно они обращались к нему, звали по имени, дергали за плечи и силились поднять его. — Скшетуский смотрел на них широко раскрытыми глазами и никого не узнавал, или, точнее, узнавал, но все они были для него теперь безразличны. Те, кто знали о его любви к Елене, а о ней знали почти все, вспомнили, где они находятся в настоящую минуту, и, взглянув на черное пепелище, сразу поняли все.

— Он помешался с горя! — шептал один

— Отчаяние отняло у него разум!

— Надо свести его к князю; может быть, он очнется, когда увидит его.

Лонгин в отчаянии ломал руки. Все окружили поручика и с сочувствием смотрели на него. Одни вытирали перчатками слезы, другие тяжело вздыхали. Вдруг из круга выделилась чья-то высокая фигура и, медленно подойдя к поручику, положила ему на голову руки.

Это был ксендз Муховецкий.

Все умолкли и опустились на колени, словно ожидая какого-то чуда; но ксендз не совершил никакого чуда, только, держа руки на голове Скшетуского, поднял глаза к небу, озаренному лунным сиянием, и громко Произнес