Огнем и мечом (пер.Л. де-Вальден)

Сенкевич Генрик

— Ого, — сказал вдруг полесовщик, — там, как видно, целая шайка; вы, господа, постойте здесь или идите потихоньку вперед, а я с товарищем пойду посмотрю.

— Идите, — сказал Скшетуский, — мы здесь подождем вас.

Лесовщики исчезли; их не было почти час, и Скшетуский начал терять терпение и подозревать их в измене, как вдруг один из них вынырнул из темноты.

— Есть, — сказал он, подходя к Скшетускому.

— Кто?

— Мужики-резуны.

— А много их?

— Сотни две будет. Только не знаю, что делать: они в овраге, через который идет наш путь… Они жгут костер, но пламени не видно, потому что они в долине. Стражи нет никакой;

к ним можно подойти на выстрел из лука.

— Хорошо! — сказал Скшетуский и обратился с приказаниями к двум старшим казакам. Отряд двинулся вперед, но так тихо, что только треск веток мог выдать его; лошади, привыкшие к таким походам, шли волчьим шагом, не фыркали и не ржали.

Доехав до крутого поворота, казаки увидели издали огонь и неясные очертания человеческих фигур. Скшетуский разделил отряд на три части; одна осталась на месте, другая расположилась вдоль оврага, чтобы запереть выход, а третья слезла с коней и залегла над пропастью, над самыми головами мужиков; Скшетуский посмотрел вниз и увидел как на ладони весь их лагерь; горело десять костров, но неярко, потому что над ними висели котлы с едой.

До Скшетуского и казаков доносился запах дыма и вареного мяса. Вокруг котлов стояли и лежали мужики, разговаривая и распивая водку, другие опирались на копья, на которые были насажены головы мужчин, женщин и детей, в чьих мертвых глазах отражалось пламя костров, освещавших дикие и страшные лица мужиков. Тут же спало несколько человек, громко храпевших; другие разговаривали и поправляли костры; метавшие снопы золотых искр. У самого, большого костра сидел старый дед и бренчал на теорбане; около него столпилось в полукруге до тридцати мужиков. До ушей Скшетуского долетали слова:

— Гей, дед, пой про казака Голоту!

— Нет! — кричали другие. — Про Шрусю Богуславку.

— К черту Марусю, про Потоцкого! — кричало большинство голосов.

Дед ударил сильней по теорбану, откашлялся и запел:

Стань — оберныся, глянь — задывыся, которы маешь много, Что рувный будешь тому, у которого нема ничаго Бо той справует, кто всим керует, сам Бог милостивы. Вси наши справы, на своей шали, важит справедливо, Стань — оберныся, глянь — задывыся, которы высоко Умом питаешь, мудрости знаешь, широко, глубоко…

Дед замолк и вздохнул, а за ним начали вздыхать и мужики.

Их собиралось около него все больше и больше, а Скшетуский хотя и знал, что его люди уже готовы, но не давал еще знака к нападению.

Эта тихая ночь, горящие костры, дикие лица и недопетая песня о Николае Потоцком возбудили в рыцаре какие-то странные чувства и тоску, которых он сам не мог объяснить себе; раны его сердца раскрылись, и им овладела глубокая скорбь о прошлом, о потерянном счастье и о прошедших минутах тишины и спокойствия; он печально задумался, а дед продолжал:

Стань — оберныся, глянь задывыся, которы воюешь Луком — стрилами, порохом — кулями и мечем шурмуешь, Бо теж рыцари и кавалеры пред тым бували, Тым воевали, от того ж меча сами умерали; Стань — оберныся, глянь — задывыся и скинь с сердца буту. Наверны ока,

которы с Потока идешь на Славуту Невинныя души берешь за уши, вольность одеймаешь, Короля не знаешь, рады не дбаешь, сам себе сеймуешь… Гей, поражайся, не запаляйся, бо ты рементаруешь Сам булавою, всим польским краем, як сам хочешь керуешь!

Дед уже перестал петь, как вдруг из-под руки одного казака вырвался камень и с шумом покатился вниз. Несколько мужиков, прикрыв глаза руками, посмотрели вверх; Скшетуский, увидев, что настал удобный момент, выстрелил в толпу из пистолета

— Бей! Режь! — крикнул он; и в ту же минуту раздались тридцать выстрелов; казаки с саблями в руках с быстротою молнии спустились по крутому откосу оврага и очутились в толпе испуганных мужиков.

— Бей! Режь! — загремело в одном конце оврага.

— Бей! Режь! — повторили дикие голоса в другом.

— Ерема! Ерема!

Нападение было так неожиданно, страх так ужасен, что мужики, хотя и были вооружены, почти не защищались. Они слышали, что Иеремия, как злой дух, может быть одновременно в нескольких местах, и теперь это имя заставило их бросить оружие. Косы и пики, которыми они были вооружены, из-за тесноты нельзя было пустить в. ход; казаки приперли мужиков к стене оврага и, как баранов, рубили их саблями, топтали ногами, а те в животном страхе протягивали руки и, хватаясь за мечи, гибли. Тихий лес наполнился зловещим шумом битвы. Некоторые старались уйти по вертикальной стене оврага, но, калеча и царапая себе руки, падали на острие сабель. Одни спокойно умирали, другие вопили о пощаде, третьи закрывали глаза руками и падали на землю, чтобы не слышать свиста сабель и крика победителей: "Ерема! Ерема!" — крика, от которого у мужиков подымались дыбом волосы и смерть казалась еще страшнее. А дед ударил теорбаном одного казака, другого схватил за руку, чтобы отклонить удар сабли, и ревел от страха, как буйвол. Казаки хотели зарубить его, но в то время к ним подоспел Скшетуский и крикнул:

— Живьем брать!

— Стойте! — заревел дед. — Я переодетый шляхтич! Вы грабители, разбойники!

Но не успел еще дед кончить своих ругательств, как Скшетуский, заглянув ему в лицо, крикнул так, что кругом разошлось эхо:

— Заглоба!

И бросился на него, как дикий зверь, вцепился ему в плечи и/тряся его, кричал:

— Где княжна? Где княжна?!

— Жива, здорова и невредима, — ответил дед. — Пусти, а то всю душу вытрясешь.

Это известие удивительно подействовало на рыцаря, которого не могли победить ни страшный Бурдабут, ни горе, ни неволя, ни болезнь; руки его опустились, на лбу выступил пот, колени подогнулись; он закрыл лицо руками, прислонился, головой к стене оврага и, по всей видимости, молча благодарил Бога.

Между тем битва кончилась, мужики были побиты, а некоторые переданы палачу, чтобы пытками принудить их выдать все. Казаки собрались около своего вождя и, видя, что он не двигается, подумали, что он ранен. Наконец он встал, лицо его так сияло, точно в душе его взошла заря.

— Где она? — спросил Скшетуский, обращаясь к Заглобе.

— В Баре.

— В безопасности?

— Замок там крепкий, ему не опасны нападения. Она под покровительством госпожи Славошевской и монахинь.

— Славу Богу! — произнес глубоко растроганный рыцарь. — Дайте же мне вашу руку; от души благодарю вас, — и обратившись к казакам, спросил их вдруг