Огнем и мечом. Часть 1
Шрифт:
– Правда! Правда! Да это же Скшетуский! – повторяли они в один голос.
– Что ты здесь делаешь? Как смог до нас добраться? – спрашивал, обнимая его, Кшетовский.
– В крестьянском платье, как видите, – отвечал Скшетуский.
– Ваша милость, – воскликнул, обращаясь к Киселю, каштелян Бжозовский, – это самый доблестный рыцарь из хоругви русского воеводы, прославленный среди всего войска.
– Рад душевно его приветствовать, – сказал Кисель, – поистине недюжинной отвагой обладать нужно, чтобы к нам пробиться.
И затем
– Чего ты от нас хочешь?
– Дозволь с вами идти, ваша милость.
– Дракону в пасть лезешь… Впрочем, ежели такова твоя воля, мы противиться не вправе.
Скшетуский молча поклонился.
Кисель смотрел на него с удивленьем.
Строгое лицо молодого рыцаря поразило его серьезностью и скорбным выражением.
– Скажи, сударь, – промолвил он, – какие причины толкнули тебя в это пекло, куда не сунется никто по доброй воле?
– Несчастье, ясновельможный пан воевода.
– Напрасно я спросил, – сказал Кисель. – Видно, ты потерял кого-то из близких и теперь на поиски едешь?
– Именно так.
– А давно это приключилось?
– Прошлой весною.
– Как? И ваша милость сейчас только ехать собрался! Ведь без малого год прошел! Что же ты до сих пор, любезный сударь, делал?
– Воевал под знаменами русского воеводы.
– Неужто благородный сей вождь тебя не пожелал отпустить?
– Я сам не хотел.
Кисель снова взглянул на молодого рыцаря, после чего настало молчание, которое было прервано киевским каштеляном:
– Все мы, кто с князем служил, наслышаны о несчастьях этого рыцаря и не одну слезу пролили из сочувствия ему, а что он предпочел, покуда война шла, отечеству служить, а не о своем благе печься, достойно еще большего одобренья. Редкостный по нынешним временам пример.
– Если окажется, что мое слово для Хмельницкого хоть что-нибудь значит, поверь, сударь, я не премину его за тебя замолвить, – сказал Кисель.
Скшетуский опять поклонился.
– А теперь иди отдыхай, – ласково сказал воевода, – ты, верно, утомлен изрядно, как и все мы: у нас ведь ни минуты нет покоя.
– Я его к себе заберу, мы с ним в свойстве, – сказал ловчий Кшетовский.
– Пойдемте и мы, отдохнуть никому не помешает, кто знает, доведется ли уснуть следующей ночью! – сказал Бжозовский.
– Вечным сном, быть может, – докончил воевода.
И с этими словами удалился в боковую светелку, где в дверях его уже поджидал слуга; за ним разошлись и остальные. Ловчий Кшетовский повел Скшетуского к себе на квартиру, которая была рядом, через несколько домов только. Слуга с фонарем шел перед ними.
– До чего ж ночь темна, и метет все сильнее! – сказал ловчий. – Эх, пан Ян, что мы сегодня пережили! Я думал, Судный день наступает. Еще б немного, и чернь перерезала бы нам глотки. У Брышовского рука рубить устала. Мы уже с жизнью прощались.
– Я был среди черни, – ответил Скшетуский. – Завтра к вечеру ожидается новая ватага разбойников,
– Это зависит от ответа Хмельницкого – к нему князь Четвертинский поехал. А вот и моя квартира, милости прошу, входи, пан Ян, я велел вина подогреть, не худо перед сном подкрепиться.
Они вошли в горницу, где в очаге ярко горел огонь. Дымящееся вино уже стояло на столе. Скшетуский жадно схватил чарку.
– У меня ни крошки не было во рту со вчерашнего дня, – сказал он.
– Исхудал ты страшно. Извелся, видно, совсем от печали и ратных трудов. Рассказывай теперь про себя, мне ведь о твоих делах известно. Княжну, значит, среди врагов задумал искать?
– Либо ее, либо смерть, – ответил рыцарь.
– Смерть найти легче. А откуда ты знаешь, что княжна в тех краях? – продолжал расспрашивать ловчий.
– Потому что другие я уже объездил.
– Где ж ты был?
– В пойме Днестра. С армянскими купцами дошел до Ягорлыка. Были указанья, что она там укрыта; везде побывал, а теперь еду в Киев: как будто Богун туда ее везти собирался.
Едва поручик произнес имя «Богун», ловчий схватился за голову:
– Господи! – воскликнул он. – Что ж это я о главном молчу! Богуна, говорят, убили.
Скшетуский побледнел.
– Как так? От кого ты слышал?
– От того самого шляхтича, что однажды княжну уже спас, – он еще под Староконстантиновом отличился. Мы в пути повстречались, когда он в Замостье ехал. Только я спросил: «Что слышно?» – а он мне: «Богун убит». – «Кто ж его убил?» – спрашиваю, а он отвечает: «Я!» На том и расстались.
Вспыхнувшее было лицо Скшетуского побледнело мгновенно.
– Шляхтич этот, – сказал он, – приврать любит. Нельзя его словам верить. Нет! Нет! Да и Богуна одолеть ему не под силу.
– А ты сам его разве не видел? Помнится, он сказывал, будто к тебе в Замостье едет.
– В Замостье я его не дождался. Сейчас он, верно, в Збараже, но мне комиссаров хотелось побыстрей догнать, потому на обратном пути из Каменца я туда заезжать не стал и так его и не увидел. Одному Богу известно, сколько правды в том, что он мне о ней рассказывал в свое время: будто бы, когда в плену у Богуна сидел, случайно подслушал, что тот ее за Ямполем спрятал, а потом собирался везти венчаться в Киев. Может, и это, как все прочие его россказни, неправда.
– Зачем же тогда в Киев едешь?
Скшетуский замолчал, какое-то время слышны были только свист и завывание ветра.
– Послушай-ка… – сказал вдруг, хлопнув себя по лбу, ловчий, – ведь ежели Богун не убит, ты легко к нему в лапы попасться можешь.
– За тем и еду, чтобы его отыскать, – глухо ответил Скшетуский.
– Как это?
– Пусть Божий суд нас рассудит.
– Думаешь, он драться с тобою станет? Скрутит да и велит живота лишить либо продаст татарам.
– Я ж с комиссарами еду, в их свите.