Огненная дугаПовести и рассказы
Шрифт:
Ивачев смутился. Шрам на его лице побагровел, не ко времени выдавая волнение полковника. Однако командир дивизии заметил, что Мусаев не столько сердит, сколько возбужден случившимся. Почти одновременно с ними к командному пункту подошли Казакова и Верхотуров, ведя пленных. Полковник, стараясь загладить неловкость, спросил у радистки, почему она вернулась, не выехала в госпиталь, но Мусаев перебил его:
— Ты на нашу спасительницу не нападай, без нее мы, может, и не добрались бы к тебе. — Потом повернулся к девушке, произнес шутливо: — Ничего, товарищ Казакова, мы его уговорим, чтобы он сменил гнев на милость.
Красная от смущения, Галина попросила разрешения
Мусаев спустился в блиндаж, подмигнув Юргеневу, и тихо, но так, чтобы Ивачев слышал, сказал:
— Хорошо окопался. Должно быть, намерен пробыть здесь до осени…
Юргенев усмехнулся. Ивачеву почудилось в этой усмешке какое-то недовольство, будто слова командарма больше относились к самому Юргеневу, чем к полковнику.
Из большой штабной комнаты блиндажа они прошли в маленькую каморку Ивачева. Полковник закрыл за собой дверь, принесенную сюда из разрушенного дома, выкрашенную в нежно-голубой цвет и совсем не подходившую к бревенчатым стенам блиндажа. По краю филенки двери были приметны зарубки: должно быть, дети хозяев разрушенного войной дома отмечали по ним свой рост.
Мусаев почему-то внимательно оглядел дверь, и лицо его сразу стало хмурым. «Генерал-лейтенант, вероятно, вспомнил, глядя на дверь, свое детство», — подумал Ивачев. Сам он, замечая зарубки на филенке, тоже ловил себя порой на таких мыслях…
Выругав про себя саперов за дверь, Ивачев пригласил генералов к столу, развернул карту, приготовился объяснять положение и попутно пожаловаться на соседей. Он любил пожаловаться, даже если в этом не было надобности. Все-таки лучше обвинять самому, чем выслушивать обвинения. А кроме того, из жалоб всегда можно извлечь пользу, напомнить, что об этом ты когда-то докладывал, а тебя не послушали, или выпросить пополнение, когда другие командиры еще и не думают об этом. Да мало ли что можно выиграть, если вовремя поплакаться.
Полковник внимательно приглядывался к Мусаеву, обдумывая, с чего начать докладывать и о чем раньше всего попросить генерала. Лицо командарма посветлело, с него сошла хмурость. Генерал был снова спокоен и даже весел. Грубоватое, чуть попорченное синими пороховыми отметинами лицо Мусаева понравилось полковнику. Но он тут же подумал: «Наверное, у генерала крутой и твердый характер. Уж очень резкие у него черты лица — и прямой нос, и узкие губы, и сильно очерченные скулы…».
Полковник несколько изменил порядок приготовленного заранее доклада, надеясь с первых же слов выяснить настроение командующего, чтобы уж потом поговорить о главном. А главное заключалось в том, что Ивачев надеялся отвести дивизию на переформирование. Ему казалось, что он имеет на это право. Дивизия сражалась без перерыва уже два месяца, она первой достигла Днестра и в результате жестоких боев понесла значительные потери в людях. Полковник отложил этот главный вопрос на конец разговора, надеясь, кроме того, и на обед, которым обещал угостить Мусаева и Юргенева начальник штаба дивизии. Для начала Ивачев пожаловался на соседа справа, по вине которого, как полагал полковник, тылы дивизии не были очищены от остатков вражеских войск.
Мусаев, у которого все еще сохранялось хорошее настроение, слушал Ивачева внимательно. Он был уверен, что полковник скажет как раз о том, о чем думал он сам, и поддержит его в негласном споре с Юргеневым. Он записал жалобу полковника на соседа, на нехватку обмундирования, сапог, боеприпасов — все эти требования могли быть вызваны и теми
Обедали все в той же каморке уже вчетвером — пришел начальник штаба дивизии. На столе стояли три бутылки вина и бутылка трофейного рома, но Мусаев попросил для себя водки. Это еще больше обнадежило Ивачева: у генерала оказались такие же привычки, как и у него самого. Теперь полковник был уверен, что главный разговор обязательно окончится хорошо. Незаметно для себя за время войны он начал верить в разные приметы, которые порой сам же и придумывал по мере необходимости. Иногда ему казалось, что есть какая-то связь между четным и нечетным количеством шагов от блиндажа до наблюдательного пункта, на который он шел рано утром. Даже письмо из дому, полученное перед боем, служило для него приметой, будто настроение жены, с каким она писала письмо, могло влиять на его судьбу и судьбу всей дивизии. Узнав, что Мусаев предпочитает всяким винам русскую водку, он сразу решил, что все кончится хорошо: генерал останется доволен его дивизией и разрешит ей хотя бы краткий отдых…
Обед закончился. Ординарец быстро и бесшумно убрал со стола посуду. Начальник штаба дивизии снова привычным движением развернул на столе карту, не заметив недовольного взгляда Ивачева, приготовившегося к разговору о главном. Мусаев ждал этого разговора, благодушно отдыхая, прислонясь к стене, которая еще раньше была вытерта до глянца спинами приходивших к полковнику командиров. Ивачев вздохнул и с сожалением сказал приготовленные заранее слова:
— Потрепали мою дивизию, товарищ генерал-лейтенант, отдых требуется. Все-таки дошли до Днестра, а вышли из Криворожья.
Мусаев, просматривавший сводку, поданную начальником штаба дивизии, внимательно взглянул на Ивачева.
Полковник еще раз вздохнул и продолжал:
— Теперь бы самое время сменить нас. Оборона у нас крепкая, немец не сунется, только бы соседи не подвели…
Мусаев вдруг резким движением пододвинул к себе карту и перебил его:
— Вы что же, товарищ полковник, до сих пор не научились маневренной войне? Все хотите, чтобы передний край был обведен тремя цветными карандашами? — Говоря это, он безжалостно отчеркивал жирной чертой предполагаемую линию немецкого расположения, намеченную черными стрелами. — Вам хочется, чтобы немцы сидели в обороне, да так, чтобы вы точно знали, сколько рядов колючей проволоки и спиралей Бруно у них перед окопами? Чтобы ни они вас, ни вы их совсем не тревожили? Так, что ли? — Лицо генерала напряглось, стало жестким, злым, будто он готов был дать отпор каждому слову собеседника.
Юргенев спокойно отодвинул карту, оперся локтями на стол и сказал:
— Я докладывал вам, что дивизия Ивачева истощена, задача прорыва ей не по силам.
Мусаев молча стал закуривать. Ивачев заметил, как потемнели его глаза. Каким-то чутьем он понял, что вызвано это не его неосторожной просьбой, а словами Юргенева. Значит, между командармом и начальником штаба идет спор. Вопрос заключается в том, кого в этом споре выгоднее поддержать, и тогда, может быть, еще удастся отвести дивизию на отдых.