Огненная обезьяна
Шрифт:
Со стороны только что проинспектированной свалки, раздался мощный механический рев, а потом непонятный, множественный грохот.
— Что это? — Спросил Головков морщась и оборачиваясь.
— Кажется, нашим танкистам удалось сдвинуть с места свою машину. — Усмехнулся Фурцев.
— Не может быть!
— Почему же, этот Родионов мне понравился, по-моему, он способен на многое.
Оказалось впоследствии, капитан хвалил Родионова зря. Тридцатьчетверка всего лишь разок сдвинулась с места и влетела кормою в самую гущу ломаной сельхозтехники, почти с башней в ней зарывшись, и сама стала похожа на металлолом.
— Ну что же, товарищ старший политрук, пойдемте поговорим с офицерами.
Совещание
— Надо пообщаться с тылом. — Головков сурово свел на лбу свои белесые брови.
— Но мы же только что… Ражин… щи…
— Это не то, вернее, не совсем то. Кухня, конечно, тоже наш тыл, но в узком смысле, а я имею в виду тыл…
Фурцев догадался сам.
— Женщины?
— Да, они.
Капитан вспомнил кукольную японскую деревушку, ротмистра Родионова на смертельно подгибающихся ногах. Встречаться с "русскими женщинами" ему не хотелось, но не пойти было никак нельзя.
— Вы знаете, куда это?
— Конечно. — Головков поправил пилотку.
Миновав школьные тылы, они шли некоторое время мимо деревянного решетчатого забора, перед которым, и за которым вольно росли лопухи. Слева, из-за забора кирпичного торчал в небо мертвый палец неизвестной котельной. Головков сообщил, что там, где т труба, там баня. Попалась на пути куча слежавшегося мусора, над ней дурачились мухи. В целом, пейзаж отдавал окраиной. Маленький город, подумал Фурцев, с одной стороны школы почти центр, с другой уже предместье. Потом подумал, что зря он это все думает, город наверняка не настоящий, сочиненный. Хотя, что в данном случае значит, не настоящий. Камни, лопухи, духота, разбитые витрины на площади, и даже сироп на асфальте, все настоящее. Так же как сорокапятки и винтовки, и пули в них. Впрочем, давным давно известно, что нет никакого смысла забираться мыслями в эту область, и делает это он, командир городского гарнизона, только потому, что не хочет думать о предстоящей встрече.
Пришли.
Головков отворил ржавую железную калитку, и они оказались на территории, которую Фурцев тут же мысленно окрестил "больницей". Асфальтовые дорожки, вытоптанные, и не очень, газоны. Кое где растут елки и стоят деревянные беседки. Двухэтажное здание из темного кирпича. В глубине еще несколько строений, деревянных одноэтажных.
Перед входом в основное здание торчал столб с четырехугольным раструбом громкоговорителя. Громкоговоритель молчал и висел чуть криво, как подвыпивший. Командиров заметили, из кирпичного корпуса, из других мест стали сразу же собираться молчаливые женщины. Разного возраста и по-разному одетые.
— Это больница? — Спросил капитан, хотя это его не интересовало.
— Просто подходящий объект. Там вон, за елками, две настоящих курских избы. Или курных… не помню.
"Русские женщины" уже собрались. Встали плотной маленькой толпой под самым громкоговорителем. Вели себя чуть насторожено, но спокойно. Чувствовалось, что с ними тоже провели работу накануне. Одеты были маскарадно, к переодеваниям мужчин в невообразимые одежки, капитан успел попривыкнуть за последние недели, а тут женщины. Почему-то платки до бровей, жакеты с оттянутыми карманами, белые носочки, косы, наверченные вокруг головы, шейные косынки. Автоматически отметил несколько стройных фигурок. А вон женщина похожая на учительницу. Они во все времена чем-то схожи меж собой. Капитан старался в лица не смотреть, так, скользил взглядом, при этом
— Скажите им что-нибудь, товарищ капитан. — Шепнул на ухо Головков.
Вот сука, когда что-нибудь трудное, он первым не вылезает. А вот интересно, что им сказать? Что они должны принять на себя всю силу вражеского надругательства, если защитникам отечества случится не победить?
Откуда-то прокрался в картину ветерок, и юбки, платья, сарафаны забились у колен.
А ведь говорить придется. Фурцев покосился в сторону политрука.
— Может быть, вы, как комиссар?
— Обязательно, но мое выступление будет после вашего.
Делать нечего.
— Ну, что же, жены, сестры, и матери… — Фурцев подумал, что сестер надо было бы поставить после матерей, и это его сбило, он не сразу смог продолжить.
— Ну, что же, подруги, в нелегкую годину мы встретились тут с вами. Завтра, а может, и ночью сегодня, нам в бой. Не знаем с кем, не знаем, как силен наш неизвестный враг, но одно я могу сказать точно — мы будем биться. До конца. А вы наш тыл. Мы будем биться, а вы ждите. — Сказав "ждите", Фурцев тут же спохватился, неловко выходит. Чего им ждать-то, когда придут и изнасилуют?
— Можете быть уверены, что мы отдадим все силы, приложим все усилия, даже капли крови не пожалеем… и вы нас ждите с победой.
От радостного ощущения, что тяжкое испытание позади, капитан снял фуражку и начал вытирать пальцами кожаный обод внутри. И вспомнил, что в старинных фильмах про жизнь России прошлого века, именно так всегда и поступали после выступления всевозможные начальники. Значит, тоже волновались. Но все мысли и вольные воспоминания его тут же отлетели, когда он, не уследив за своим взглядом, натолкнулся на взгляды "баб". Заплаканных и испуганных не было, но от этого общее впечатление от этого строя взоров было особенно жутким. Так они смотрели всезнающе и обреченно. Мол, идите вы, воюйте, а мы уж…
На первый план выскочил стройный политрук и вместо того, чтобы говорить, махнул рукою, куда-то в сторону больничного корпуса. Что-то тихо и технически заныло в глубине, в венчике жестяного громкоговорителя, и вдруг прямо-таки удар музыки.
Вставай страна огромная!
Вставай на смертный бой!
С фашистской силой темною
С проклятою ордой!
Пусть ярость благородная,
Вскипает как волна,
Идет война народная,
Священная война!
Капитан Фурцев нацепил на голову свою просохшую фуражку, дослушал песню до конца, и, не говоря ни слова, пошел к железной калитке, что выводила с больничной территории. В сторону политрука он не смотрел, он признавал его победу в данном эпизоде, но не хотел, чтобы Головков делил с ним суровую торжественность этой минуты. Зря опасался, политрука, сразу после окончания песни, окружили слушательницы, осыпая вопросами. Что это могли быть за вопросы, Фурцев знал слишком хорошо, поэтому шел быстро, и даже немного злорадствовал в адрес слишком успешного комиссара. Он почти уже выскользнул за калитку, но был перехвачен той самой женщиной, в которой ему почудилась учительница. Почему так, он бы не мог ответить, потому что на учительниц учивших его она похожа не была. Невысокая, сухощавая женщина лет под пятьдесят, в коричневом платье с белым, кружевным жалким воротником. Глаза не запомнить, руки прижаты к отсутствующей груди. Дохнуло чудовищной, исторической косметикой. Сейчас она спросит, а правда ли будут насиловать, если не дай Бог… Фурцев уже придумал, что ей ответить. Но она прошептала совсем другое.