Огненное лето 41-го
Шрифт:
Бомбы лежат в ящиках, уложенных аккуратными штабелями прямо на земле. Брат торопливо вытаскивает у мёртвого гранату из-за пояса и устремляется к одной, заранее намеченной нами группе боеприпасов, рассортированных аккуратистами-немцами по видам. Там лежат зажигательные бомбы. Я подхватываю пятидесятикилограммовую фугаску и, пыхтя, тащу её следом. Хоть силушкой Бог не обидел, но тяжко. Кладу возле «зажигалок», затем выпрямляюсь, чтобы перевести дух.
Брат уже скрутил ветрячок и сейчас бомба смертельно опасна. Приматываем куском телефонного кабеля гранату поближе к детонатору, отвинчиваем предохранительный
— У немцев, наверное, замедлитель дольше горит…
Но надо торопиться, в лесу лежит «ШКАС», из которого мы хотим расстрелять ГСМ. Тем временем взрывы гремят один за одним. Свистят над головами осколки, какое там бежать! Сейчас надо лежать и помалкивать в тряпочку, пока нас шальным куском железа не пришибло! Над головой свистит, и в краткой вспышке очередного взрыва я вижу, как над нами пролетает увесистая бомба с приваренными к стабилизатору короткими трубками. Между тем немцы в очередной раз доказывают, что они не такие дураки, какими выставлены в романах Павленко и Шпанова: они не спешат к горящему складу, а бегут к своим самолётам, торопливо пытаясь их рассредоточить. Вовка вскакивает, не обращая внимания на опасность:
— Давай за мной! Быстрее!
Твою ж мать! Опять у него заскок! Ведь договорились же! Но младший, не обращая ни на что внимания, уже мчится прямо к шеренге машин, между которых мечутся паникующие фашисты. Что же он делает, дурак! Замечаю у него в руке пистолет.
— Быстрее, быстрее!
Поскольку между немцев мечутся и наши очумевшие пленные, на нас не обращают внимания. Вовка подбегает к одному из самолётов, у которого уже вращаются винты. Нижний люк открыт, и помогая друг другу, мы втискиваемся внутрь. Над пилотским креслом торчит голова немца. БАХ! Фашист дёргается и замирает.
— Ну, Свен, чего стоишь!
И тут до меня доходит… Подскакиваю и помогаю вытащить мертвеца из машины. Вываливаю его в люк, словно мешок с картошкой. Вовка между тем запрыгивает на место убитого, а мне показывает назад. Понял! Эх! Жаль, что я ничего в этом деле не понимаю! Двигатели резко набирают обороты, и бомбардировщик устремляется в хорошо видной в свете пожара взлётной полосе. Звук моторов становится непереносимым, появляется тряска, меня кидает от борта к борту. Володька орёт дурным голосом:
— Помогай!
Изо всех сил тянем штурвал. Наконец всё утихает, и я понимаю, что мы уже в воздухе. Что ж, молодец, брат! Я бы ни за что не решился! Бесшабашный он всё же…
«Хе-111» упрямо лезет вверх. Замечаю, что Вовка поднимает большой палец вверх, отвечаю ему тем же… Какой же красивый восход, оказывается, когда ты в воздухе! Ни в какое сравнение не идёт с тем, что видишь с земли! Между тем брат надевает на голову гарнитуру и кивает мне на второй комплект. Короткое шуршание в наушниках, затем слышу его голос:
— Ну, как?
— Не поверишь, я ж в первый раз в жизни лечу! Оказывается, здесь всё по-другому, чем с земли!
Слышу, как он счастливо смеётся.
— А где ты летать на нём научился?
— Да посылали в Москву весной, там и попробовал… Ещё на «восемьдесят восьмом» могу и «мессере».
— Понятно. А куда летим?
— К своим, куда же ещё? Не Берлин же бомбить…
— Что к своим — ясно! А конкретнее можешь?
— Сказал же, к своим!
Я наконец, понимаю, что Володя имеет в виду свой аэродром. Минуем линию фронта. Вниз жутко смотреть: всюду разрывы, пылают коробочки танков, траншеи выдают себя незамаскированным песчаным бруствером — никогда не думал, что их так здорово видно сверху. Смотреть страшно, внизу просто ад…
Володя спускается пониже и идёт почти над самой землёй:
— Ты чего?
— Ещё свои собьют…
Но против ожидания ни один наш самолёт в воздухе не попадается и вскоре тяжёлая машина заходит на посадку. Несколько толчков, какие-то почти что танковые рывки — и самолёт замирает на месте. И тут же из леса выскакивает толпа бойцов с винтовками наперевес, и с криком «Ура!» устремляется к нам. Открываем нижний люк и вылезаем из самолёта. Когда красноармейцы подбегают ближе, то замечают, что мы свои и начинаются непонятки. Вовка усмехается и кричит:
— Петрович! Получай новую машину! Поменялся с немцами!
Из толпы выходит средних лет боец и ошарашенно глядит на него:
— Товарищ старший лейтенант, вы?!
— Я, Петрович, я. Принимай машину.
Вылезаем из-под нависающего брюха самолёта. В этот момент расталкивая бойцов вперёд выходит полковник с малиновыми петлицами госбезопасности:
— Старший лейтенант Столяров?
— Я, товарищ полковник!
— Откуда вы?
— Во время выполнения задания был сбит. На вражеском аэродроме произвели диверсию, уничтожив склад боеприпасов и горючего, во время паники, вспыхнувшей у немцев, убили лётчика и угнали фашистский самолёт!
Тот недоверчиво качает головой, но «Хейнкель» говорит сам за себя. Кивнув на меня головой, товарищ из особого отдела подозрительно спрашивает:
— Кто это с вами?
Брат хочет ответить, но я кладу руку ему на плечо и в свою очередь рапортую:
— Капитан Столяров. Командир 2-ого батальона средних танков 57-ого полка 29-ой дивизии. Выхожу из окружения с 23 июня, после гибели батальона.
— Документы есть?
— Конечно.
Лезу в карман и достаю из гимнастёрки удостоверение личности вместе с партбилетом. Полковник на глазах добреет. В это время вмешивается Владимир:
— Товарищ Забивалов! Это мой родной брат! Готов подтвердить его личность и всё, что он скажет.
Он без спроса снимает с моего плеча сумку и вынимает из неё немецкие документы. «Особист» открывает, несколько секунд рассматривает, затем удивленно присвистывает:
— Ого! Целый обер-лейтенант!
Потом сижу в его землянке и жду машины, которая должна придти на аэродром. Меня отправляют в тыл на переформирование. Забивалов закончил писать сопроводительные документы и сел покурить. Я присоединяюсь. Минуты три молча дымим, вдруг он спрашивает: