Огненное море
Шрифт:
— Будет еще хуже, — сказал сартан. Он был бледен, его нескладное тело била дрожь.
— Ты откуда знаешь? — Эпло вытер пот со лба, попытался расслабиться — мышцы свело от напряжения.
— Я… изучал Врата Смерти, прежде чем войти в них. Раньше, когда вы проходили через Врата, вы всегда теряли сознание, верно?
Эпло не ответил. Он решил дойти до капитанского мостика. Ничего Альфреду в трюме не сделается — по крайней мере пока. «Да будь я проклят, если этот сартан хоть с места тронется!»
Эпло поднялся на ноги… он поднимался и поднимался, становился все выше и выше — казалось,
— Врата Смерти. Они существуют — и в то же время не существуют. Они материальны — и в то же время бесплотны. Время здесь идет одновременно вперед и назад. И свет их столь ярок, что я погружаюсь в непроглядную тьму…
Эпло успел удивиться тому, что он говорит, — ведь у него не было голоса. Он закрыл глаза — но, казалось, только шире распахнул их. Его голова, тело его раскалывались как стеклянная статуэтка, рвались надвое, как ткань, и непонятная неумолимая сила тащила его одновременно в две противоположные стороны… Он стиснул руками трескающийся череп, чувствуя, что скользит куда-то вниз в стремительном затягивающем водовороте — и, потеряв равновесие, повалился на палубу. Вдалеке ему послышался чей-то тонкий вскрик, но он не мог слышать этого: он оглох. Он отчетливо и ясно видел все, потому что был совершенно слепым.
Разум Эпло боролся сам с собой, пытаясь совместить несовместимое. Сознание его погружалось в себя в поисках хоть чего-то реального, хотя бы одной точки опоры, в которую можно было бы вцепиться.
И нашло… Альфреда.
А мечущееся в панике сознание Альфреда нашло… Эпло.
Альфред падал вниз и вниз в абсолютной бесплотности пустоты — и внезапно бесконечное это падение оборвалось. Ужас Врат Смерти — места, где не было реальности, — отпустил его: он стоял на твердой земле, а над ним было небо. Ничто не кружилось вокруг него, ничто не менялось подобно узорам в калейдоскопе — он готов был заплакать от облегчения и радости, когда осознал, что его тело на самом деле принадлежит не ему, а ребенку, мальчишке лет восьми-девяти. Тело это было нагим — единственной одеждой мальчишке служила набедренная повязка, само же тело было покрыто завитками и узорами красных и голубых рун.
Подле мальчишки стояли двое взрослых и разговаривали. Альфред знал их, знал, что это его родители, хотя никогда прежде не видел их. Он знал также, что бежал — бежал отчаянно, бежал, спасая свою жизнь, а теперь готов был свалиться от усталости, тело его гудело, кожу жгло, и он скорее умер бы, чем сделал хотя бы еще один шаг. Он был напуган, напуган до смерти — и казалось ему, что в страхе он прожил почти всю свою коротенькую жизнь: страх был первым и главным, что ему было дано познать в мире.
— Бесполезно, — задыхаясь, проговорил мужчина — его отец. — Они настигают нас.
— Мы должны остановиться и дать им бой, — настаивала женщина — его мать.
— Драться, пока у нас есть на это силы.
Альфред, хоть и был еще ребенком, знал, что битва «га будет безнадежной. Что бы ни гналось за ними, это нечто было сильнее и быстрее. Он слышал позади ужасающие звуки — громадные тела с треском
— А мальчик? — спросила мужчину мать Альфреда. То, что гналось за ними, приближалось неумолимо, неотвратимо и — слишком быстро. Мужчина напрягся, стиснул древко копья. Кажется, он размышлял. Двое взрослых переглянулись; Альфред понял значение этого взгляда и рванулся вперед, с его губ уже готово было сорваться яростное «Нет!..», но тут он ощутил тяжелый удар, пришедшийся в висок, и рухнул в беспамятство.
Альфред покинул свою плотскую оболочку и увидел, как его родители тащат бесчувственное, безвольное тело в густой кустарник и прячут там. Потом они снова бросились бежать, стараясь увести врага подальше от ребенка прежде, чем они будут вынуждены остановиться и сражаться. Они спасали его не по велению любви — по велению инстинкта: так птица приволакивает крыло, притворяясь раненой, чтобы увести лисицу от своего гнезда.
Когда Альфред пришел в себя, он снова оказался в теле мальчика. В смертном страхе скорчившись в кустарнике, он смотрел, как сноги убивают его родителей, — безмолвный, беспомощный, бессильный отвести глаза, словно в кошмарном сне.
Он хотел завизжать, крикнуть, но что-то — инстинкт или леденящий страх — заставляло его молчать. Его родители сражались умело и отважно, но они не могли устоять против мощных тел, острых клыков и длинных когтей-клинков разумных сногов. И убийство это длилось… бесконечно.
А потом все окончилось — и это было милосердием и для взрослых, и для мальчика. Тела его родителей — то, что осталось от них после того, как сноги окончили свой пир победителей, — были недвижны; крики его матери смолкли. Потом наступил страшный миг, когда Альфред понял, что теперь пришел его черед, когда он испугался, решив, что сноги видят его, что он не менее заметен, чем ярко-красная кровь на палых листьях. Но сногов утомило это развлечение; удовлетворив разом и голод, и жажду убийства, они удалялись, оставляя Альфреда одного.
Он долго лежал в своем укрытии подле останков родителей. Уже и стервятники слетелись на их останки, а он все прятался в кустах — он боялся уйти и боялся остаться, он тихонько поскуливал и, только слыша собственный голос, понимал, что еще жив. А потом пришли двое мужчин — они были рядом, они смотрели на него, и он был изумлен и испуган, потому что не слышал, как они шли через кусты: должно быть, они умели двигаться тише, чем легчайший ветерок, почти не колышущий листья и траву.
Двое обсуждали его так, словно бы его и вовсе не было здесь, словно он был неразумным зверенышем или камнем на дороге. Они спокойно оглядели тела его родителей, и ни на лицах их, ни в их тоне не было сострадания. Они не были жестоки — были только спокойны, словно давно привыкли к убийствам и зрелищам смерти. Один из них нагнулся и, вытащив Альфреда из кустарника, поставил его на ноги. Потом его подвели к телам убитых.