Огненный ангел
Шрифт:
Мне не довелось прочесть в этой книге описания мук в самом аду, но в изображении чистилища заинтересовала только сила необузданной фантазии, много терявшая, впрочем, от дурного изложения кардинала, не совсем твёрдого в латинской стилистике. Зато на Ренату видения святой Бригитты произвели впечатление потрясающее, и, оттолкнув страшную книгу, вся дрожа, она прижалась ко мне, видимо, представляя себе загробные мучения со всей ясностью открывшегося взорам зрелища. С чувством настоящего ужаса, как ребёнок, оставшийся один в темноте, она воскликнула наконец:
— Страшно! Страшно! И это грозит всем нам, каждому, мне и тебе! Пойдём, помолимся, Рупрехт, и да оставит нам Бог столько жизни, чтобы загладить все грехи наши!
В эту минуту Рената, наивная и робкая,
59
“Смилуйся, Христос, над рабами твоими…” (лат.).
Я не хочу обвинять здесь в этом последнем поступке Ренату и не могу принять за неё всей вины на себя, и пусть рассудит это в своё время тот, кому принадлежит судить и разрешать, в руках которого весы верные и кто не зрит на лица. Но кто бы ни был из нас виноват в этом нашем последнем падении, во всяком случае, скорбь, которая поборола Ренату, едва миновало головокружение страсти, ещё не имела в прошлом равного ничего. Рената с таким изумлением и с такой дрожью отпрянула от меня, словно я завладел ею тайно, в её сне, или насилием, как Тарквиний Лукрецией, и первые два слова, произнесённые ею, ударили меня бичом по сердцу сильнее, чем все последующие проклятия. Эти два слова, исполненные беспредельной тоски, были:
— Рупрехт! опять!
Я схватил руки Ренаты, хотел целовать их, заговорил торопливо:
— Рената! Клянусь Богом, клянусь спасением души, я не знаю сам, как всё это произошло! Это всё — лишь оттого, что я слишком люблю тебя, что я согласен на все мучения Бригитты, только бы целовать твои губы!
Но Рената высвободила свои пальцы, отбежала на середину комнаты, словно для того, чтобы быть от меня дальше, и закричала мне вне себя:
— Лжёшь! Лицемеришь! Опять лжёшь! Подлый! Подлый! Ты — сатана! В тебе — дьявол! Господи, Иисусе Христе, охрани меня от этого человека!
Я попытался настичь Ренату, протягивал к ней руки, повторял ей какие-то ненужные извинения и бесплодные клятвы, но она отстранялась от меня, крича мне:
— Прочь от меня! Ты мне ненавистен! Ты мне противен! Это в безумии я говорила, что люблю тебя, в безумии и в отчаяньи, так как мне ничего не оставалось больше! Но я дрожала от отвращения, когда ты обнимал меня! Ненавижу тебя, проклятый!
Наконец я сказал:
— Рената, почему ты обвиняешь меня одного, но не себя? Разве ты не одинаково виновата, поддаваясь моему соблазну, как я, уступая твоему? Вернее, не Бог ли виноват, сотворив людей слабыми и не дав им сил для борьбы с грехом?
В эту минуту Рената остановилась, словно поражённая моими богохулениями, дико стала оглядываться и, увидев лежащий на столе нож, схватила его, как оружие избавления.
— Вот, вот, гляди! — крикнула она мне голосом хриплым. — Вот какое средство завещал нам сам Христос, если тело наше искушает нас!
Говоря так, Рената ударяла себя клинком в плечо, и кровь окрасила место раны, а через миг потекла и из рукава её платья. У меня тотчас мелькнула мысль, что этот порыв — последний, что за ним наступит упадок всех сил, и я хотел подхватить Ренату в руки, как изнемогшую. Но, против ожидания, рана только придала ей новой ярости, и, с удвоенным негодованием, она оттолкнула меня, метнулась в сторону и опять закричала мне:
— Уйди! Уйди!
Потом, совершенно обезумевшая, а может быть, подпавшая под влияние злого духа, Рената с размаха бросила в меня ножом, который ещё держала в руке, так что я едва успел уклониться от опасного удара. Тут же схватила она со стола тяжёлые книги и стала метать их в меня, как ядра из баллисты, а за ними и все другие мелкие предметы, находившиеся в комнате.
Защищаясь, сколько было можно, от этого града, хотел я говорить и образумить Ренату, но её каждое моё новое слово приводило в большее раздражение, каждое моё движение возбуждало ещё и ещё. Я видел её лицо, бледное, как никогда, и искажённое судорогами до неузнаваемости, я видел её глаза, в которых зрачки расширились вдвое, — и весь её облик, всё её тело, находившееся в непрерывной дрожи, доказывали мне, что не она владеет собой, но кто-то иной распоряжается её телом и её волей. И вот в ту минуту, слыша повторные крики Ренаты: “уйди! уйди!”, видя, в какую ярость приводит её моё присутствие, принял я решение, может быть, неосторожное, но за которое сегодня всё же не смею упрекать себя: я решился действительно уйти из дому, полагая, что без меня Рената скорее овладеет собой и успокоится. Кроме того, не мог я оставаться твёрдым, как марнезийская скала [cxliii] , слыша непрестанные оскорбления себе, и хотя понимал умом, что Рената за них не ответственна, однако не без труда удерживал я себя, чтобы не крикнуть ей в ответ и своих обвинений.
cxliii
“Марнезийская скала”. Verg. Aen. VI, 470-1.
Итак, я предпочёл, повернувшись, быстро выйти из комнаты и слышал за собой неудержимый хохот Ренаты, словно бы она торжествовала долгожданную победу. Приказав Луизе подняться наверх и ждать приказаний госпожи, я накинул плащ и вышел на весенний воздух, в сумерки подступавшего вечера, — и такой странной показалась мне узкая улица, и высокие кёльнские дома, и ещё белый месяц над ними, после сумасшедшего дома, в котором только что слышал я вопли, скрежет и смех. Я шёл вперёд, не думая ни о чём, только дыша всей грудью, только вбирая глазами темнеющую синь неба, и вдруг сам удивился, увидя себя у дверей дома Виссманов, куда меня как-то сами завели мои ноги. Я, конечно, не вошёл к ним вторично, но, перейдя на другую сторону улицы, заглянул в окна, и мне показалось, что я узнал милый и нежный облик Агнессы. Успокоенный уже этим одним, а может быть, и всей прогулкой, я медленно направился домой.
Но у нас нашёл я Луизу в смятении, а комнату Ренаты пустой, причём на полу валялись её вещи, некоторые части одежды, какие-то лоскуты, верёвки, — и всё обличало, что кто-то здесь поспешно готовился к отъезду. Конечно, я догадался сразу, что произошло, и охватил меня крайний ужас, как неопытного мага, который втайне заклинал демона явиться и вдруг упал ниц при его страшном появлении. В волнении начал я расспрашивать Луизу, но она немногое могла объяснить мне.
— Госпожа Рената, — так бормотала Луиза, — сказала мне, что вы попрощались с нею и что она уезжает на несколько дней. Она приказала мне помочь ей собрать её вещи, но запретила за ней следовать. Я же никогда не возражаю господам и делаю всё, как они прикажут. Вот только удивило меня, что у госпожи Ренаты вся рука была в крови, ну да я ей рану перевязала чистым полотном.
Спорить с глупой старухой или бранить её было бесполезно, и я, не отвечая на её причитания, побежал, с непокрытой головой, на улицу. Мне казалось, что Рената не могла уйти далеко, я надеялся нагнать её, упросить, умолить вернуться. Я толкал редких вечерних прохожих, я сам натыкался на стены и без толку, с сердцем, бьющимся, как молот кузнеца, пробегал улицу за улицей, пока не послышался звон уличных цепей и не замелькали там и сям во мраке переносные фонари. Тогда я понял бессмысленность своих поисков и вернулся к себе, потрясённый и растерявшийся.